надо ли это делать, надо ли искать первопричину, ведь в основе ее не биологический фактор, а духовный; придет время, и отпадет усталость, и воспрянет народ, укрепив древо своей жизни. Ведь для чего-то надобно было России пройти еще и через это, и на какое-то время поделиться на погубителей и погубляемых. Но и то верно, что и у времени есть свой берег, и не каждому доплыть до него, а только имеющему душу чистую и светлую.
Антоний шел по южному обережью Байкала, где много лет назад посреди ночи зашаталась земля, раскачалась, обрушилась вниз, обламывая ледяную глыбь, вода поднялась со дна и затопила близлежащие села и улусы. И только деревянная церковка не была затоплена хлесткой черной водой. То место, по которому шел нынче Антоний, по сию пору зовется Провалом. Сказывают, церковка, чудом уцепившаяся за незатопленный клочок земли, еще многие леты радовала глаз человека, страждущего Божьей благодати, И в дни церковных праздников люди садились в лодки и подплывали к ней, влекомые дивным посреди пустынного моря звоном колоколов. Подойдя к берегу залива, едва поднимающегося над водной равнинностью, по которой, обхлестывая белую однообразность, плавали горы льда, Антоний остановился, долго смотрел в ту сторону, где в прежние леты возвышалась церковка, так долго, что заслезились глаза. Вспомнил, еще в пору правления последнего гонителя православной веры ее подожгли служивые люди, неведомо, по собственному ли разумению иль по чьей-то лукавой подсказке. И вот, когда она объялась пламенем, клочок земли, за который она держалась, обвалился, точно бы не вытерпев насилия. Но сказывали рыбачьего ремесла люди, что не обрушилась церковка, а погасив пламя, охватившее серебряный купол ее, плавно, как бы поддерживаемая ангелами, опустилась на дно байкальского залива вместе со служителями ее. Среди них были старый настоятель протоиерей Василий и звонокоголосый, едва вошедший в лета дъяк Алексий и много чего повидавший, почему и обретший понимание песнопенных колен звонницы, горбатый звонарь Петр. Сказывали рыбаки, в ясную пору, когда не всколыхнет и слабую волну взброшенный в морской простор ветер, можно увидеть на байкальском дне служителей Христовых, занимающихся тем же, чем занимались бы, если бы церковка не опустилась под воду. А еще сказывали, коль скоро прислушаться, то и можно уловить, как поют колокола. Рыбаки верили и не верили, но то и хорошо, что и крепко сидящий на земле желал бы верить. Ибо что есть отпавшее от обыкновенной, изо дня в день без малых перемен протекающей жизни, как не исход ее, поднявшийся от сердечного неуюта?
Антоний стоял на берегу, у ног его плескалась заметно потяжелевшая ледяная вода, неожиданно он увидел (или ему показалось, что увидел) церковку и служителей Христовых, а время спустя, покинув до поры свое тело, он опустился на песчаное дно залива и долго ходил по церковным приделам и молился, и плакал, подняв глаза к сияющему лику Спасителя. Чуть погодя он встретил старого протоиерея и говорил с ним. И был лик настоятеля Крестовоздвиженской церквы светел и добр, и сказывал об Антонии, как если бы все знал о нем и предрекал ему восхождение к сияющему Господнему Престолу.
— Тягостно тебе среди людей, многие из них не обрели еще утраченной веры в Господа Иисуса Христа, — говорил старый протоиерей тихим, пришептывающим голосом, как если бы это волна, от собственной, внутренней силы, ничем извне не подгоняемая, накатывала на берег. — Но и они, грешные, не потеряны для Господа, и они дети Его. Придет срок, и брошенное семя прорастет в душах, и подвинутся они к небесному свету. Ты верь, сыне, верь!
И было легко и благостно, и слезы текли из глаз Антония, но не горькой солью пропитанные, сладостные. И, когда он покинул старого протоиерея и вернулся в свое бренное тело, обдутое хлесткими ветрами, задубленное морозами, то и не сразу мог понять, что с ним было, отчего на душе так хорошо, как если бы никогда не было ущемляемо сатанинским злом, проросшим в людских сердцах, как если бы он прозревал в них лишь к Божьей благодати влекущее.
Антоний еще какое-то время стоял на берегу Провала, а потом скорым шагом, ощущая на сердце спокойную, миросулящую радость, пошел по тропе, цепляющейся за растревоженное ветрами, слабое льдистое обережье, кое-где измолотое в сверкающее на солнце крошево. Антоний знал, еще день-другой и — растолкает Байкал и уж не только на ближних подступах, а и в дальнем пространстве вспенится льдистая накипь, и это будет во благо живущим на берегах священного моря; люди устали от сурового зимнего лютования и ждут не дождутся, когда стронутся льды и освободят воды, ныне дремлющие под тяжелым панцирем. Понимание этого приятно страннику, тем более что привлеклось радостью, теперь живущей в нем, теплой и какой-то домовитой, как если бы он, наконец-то, подвинулся к открытию в себе самом. Кажется, в нем жило теперь ощущение такого открытия, прочно соединявшее с Небом, и не для того, чтобы дух его, теперь же вознесясь, там и обрел пристанище, а для того, чтобы укрепился и отыскал новые горизонты. Он подумал: хорошо, что так случилось, а вместе грустно, что случилось поздно. Он не знал, что значит, поздно, не знал, отчего эта мысль притянулась к нему, вдруг осознал, что мало сделал на земле, гораздо меньше того, что мог бы сделать. Нет, он, конечно же, никому не отказывал, и слово его чаще находило дорогу к людям, и они, он догадывался, были благодарны ему за это, то же и с тем благодатным светом, что жил в душе у него, иль он не старался приблизить это свет к людям, обогреть сердца их? Все так, так… Но тогда почему посреди разлива душевной радости возникало ощущение неполноты собственных деяний, словно бы он исполнял не все, что поручено Всевышним, и не потому, что отличался нерадивостью, по другой причине, ему неизвестной, не им определяемой? Но этот вопрос, едва отметившись в нем, затерялся в небесном пространстве, откуда на странника изливался божественный свет, превнося в сердце прежде неведомую ему энергию. «Господи! — шептал он. — Что есть рожденное от наших помыслов и устремлений, а что ниспослано Твоей волей? Иль не надо тут отделять одно от другого, а принимать все в едином порыве, безоглядно? Наверное, так и должно быть. Все, что в нас, было сначала в Тебе».
Небо сияло, чистое, без единого облачка, в этом сиянии отмечалось нечто глубинное, манящее. О, если бы вдруг обернуться в легкокрылую птицу и взмыть в сверкающую высь и обозреть тот путь, что пройден
