кровавую «юшку», оглянулся — вот и береза подходящая. Толстый сук, как нарочно, оттопырила, а под ним бугорок земляной. Если правильно веревку на суку закрепить, на бугорок встать, голову в петлю сунуть, да и спрыгнуть в сторону… Больно не больно, страшно не страшно — а конец всем мучениям, вот он!
Только приготовился бедолага последний счет с жизнью подписать — глядь, а тут выход на деляну последнего «артиста». Догадаться нетрудно — это тот самый назначенный «поддувала». Как он на деляне лесной оказался, годами из камеры не выходя — жертва об этом не думает. Первая мысль — и тут помешать хотят! А голос знаком, помнится голос сквозь пинки и удары. И сейчас «спаситель» успокаивает, выход подсказывает.
«Поддувале» не раз приходится одно и то же повторять, чтобы до жертвы дошло: есть выход из безвыходной, кажется, ситуации. Есть!
— Слышь, брат, есть человек один, в агромадном авторитете иван. С каторги по-чистому уйти желает. Он все долги твои на себя возьмет, бить запретит, да еще деньгами наверняка даст, не меньше пятерки. Не за так, конечно! За что такая нежданная милость? «Смениться» он с тобой желает. Твой срок через три месяца кончается? А ему только что десятку «сунули», да «пятерик» от старого приговора остался. Он тобой станет, а ты за него в каторге останешься… А иначе, брат, не получится! И не мечтай!
Иного выхода, кроме березы, и вправду бедолаге не видать. Соглашаться на чужой срок страшно, а ведь и трёх месяца до своего освобождения не дожить! Забьют до смерти. Если даже жив останешься, что вряд ли — иван такую обиду не стерпит, нож под ребра непременно сунет на прощанье — с острова проклятого всё одно не уехать! Билет на пароход стоит аж сто тридцать два рублика! Нигде таких денег не найти, не заработать…
И кандидат соглашается. «Поддувала» поскорее уводит его с деляны в тюрьму, к ивану, и за «урок» беспокоиться не велит: выполнят людишки его работу!
Иван встречает бедолагу милостиво, всё сказанное «поддувалой» подтверждает. Велит покормить согласного кандидата в свои «сменщики», а конкретная подготовка к «сменке» начнется утром следующего дня. Несчастный несколько раз во всех подробностях расскажет о своем семействе, о деревне родной, куда ему теперь не вернуться ни за что. Свой человечек в тюремной канцелярии снимет для ивана копию со статейного списка «сменщика» — иван его наизусть знать должен!
Потом за бедолагу каторжные мастера возьмутся — его личность в соответствие со статейным списком ивана приводить. Коли у ивана шрамы есть — «сменщику» такие же сделают и умело «состарят» за несколько недель. Зубов у ивана нету — «сменщику» такие же выбьют или выдернут. «Лишние» родинки или бородавки, кои должны быть упомянуты в статейном списке, срежут…
А накануне своего освобождения, каковое бедолага другому уступил, доведется ему и в ивановском «прикиде» пощеголять денек: в косоворотке расшитой, штанах плисовых с напуском на сапоги-«хромачи», в картузе с лаковым козырьком. Это уж потом, пароход якоря поднять не успеет, а с бедолаги-«сменщика» всё посдирают, конечно. Привычную рванину кинут. Спасибо, если пожалованную «сменившимся» иваном пятерку не отберут…
* * *
После тяжелого разговора с Сонькой Ландсберг с ней более не встречался, поставив это условием своего предварительного согласия на участие в «сменке». С окончательным же согласием он не решил до сих пор даже для самого себя — пока просто выгадывал время, данное ему мадам Блювштейн до открытия нынешней навигации.
Мысль дать Соньке Золотой Ручке возможность скрыться с Сахалина была глубоко противна Ландсбергу. Однако и многие выгоды сей авантюры были очевидны и весомы. Рассуждая об ее ультиматуме, он много раз мысленно клал на одну чашу весов эти выгоды, а на другую — судьбу той несчастной и незнакомой пока женщины, которая вынуждена будет до конца своих дней остаться на каторжном острове в личине мошенницы и авантюристки. Заодно приходилось класть на весы и свою судьбу…
В высказанные благие намерения мадам относительно ее будущей безгрешной жизни рядом с дочерями Ландсберг, разумеется, не верил ни минуты. Хотя и исключить до конца такую возможность, по здравому размышлению, тоже не мог — всякое, знаете ли, в жизни бывает.
То, что преступной по сути натуре Соньки было тесно на каторжном острове, было, напротив, совершенно очевидно. Согласен был Ландсберг и с тем, что «выстроить» новую жизнь с начала, как это уже пробовала мадам Блювштейн, будучи в «прокрустовом ложе» всеобщего внимания и полицейского надзора, тоже невозможно. Чистый паспорт без отметки «из ссыльнокаторжных», на новое имя — что в сонькином случае, с учетом ее поистине европейской известности, был также объективно необходимым.
А что взамен? Что взамен «сменки» Соньки, вернее, теперь уже новоокрещенной в православие Марии Золотой ручки, размышлял Ландсберг долгими вечерами, деликатно выпроводив супругу в спальню и слушая только потрескиванье поленьев в камине.
И взамен вроде тоже немало! Во-первых, Сахалин избавится от преступной и крайне непредсказуемой персоны. Все последние годы пребывания мадам Блювштейн на этом славном острове было крайне неспокойно. Привычка быть запевалой в преступном «хоре» была и остается, по всей вероятности, единственно мыслимым ею способом существования. Не станет Соньки — и ее «хор» распадется!
И это было во-вторых. Мадам сама предложила перед «сменкой» ликвидировать свое окружение — либо «сдав» подельников полиции, либо… Либо расправившись с ними самой, чего уж там кокетничать и недоговаривать самому себе, вздохнул Ландсберг.
А на другой чаше весов — некая женщина, ни в чем не виноватая. И он, Ландсберг, со своей малопочтенной ролью не только пособника в уголовно наказуемом деянии, но и разрушителя судьбы и самой жизни ни в чем не повинной женщины-«сменщицы».
Продолжая свои мысленные выкладки, Ландсберг не мог сбросить со счетов и вероятности разоблачения сей аферы со «сменкой». Мадам Блювштейн, вырвавшись с Сахалина под чужим именем и с чужим паспортом, может потерять осторожность. Либо, со свойственным ею нахальством, сознательно пуститься во все тяжкие и рано или поздно быть схваченной и разоблаченной. К тому же по всему свету разошлись сотни ее портретов, понаделанные предприимчивыми тюремными фотографами. Ее, наконец, могут сознательно либо нечаянно выдать властям ее близкие, друзья и старые подельники, коих по всей России осталось немало…
И что тогда? Память тут же подсказывала Ландсбергу не столь уж и давние факты из судебных отчетов по судебным процессам мадам Соньки Золотой Ручки. Будучи пойманной, она с легкостью отрекалась от тех, кто помогал ей скрываться, предавала их, называла имена и адреса. Несомненно,
