– Вы моя охрана, – обнял он полковника. – Ну, успокойтесь.
Полковник успокоился, Кривошеин после сельского застолья уже плохо соображал, что они делают в этой самой Барде, а Столыпин продолжал беседовать с двумя старостами – переселенческим и здешним. Последний, несмотря на весь свой крестьянский вид, прозывался слишком уж по-городскому: Модест Аскольдович Анкудинов. При расспросе никого у него из горожан, тем более из дворян в роду не бывало. А так вышло: Модест да еще и Аскольдович!
Вот жизнь: живет человек почти что на краю света, а всем доволен-довольнешенек. С чего бы это?..
– А что, Модест Аскольдович, не тянет вас в Россию?
Староста посмотрел с недоумением:
– А здеся не Россия, что ль?
Ответ ложился на мысли Столыпина о великой и неделимой России. Он ждал возражений, ему слышался даже некий подвох.
– Да хоть съездили бы. Теперь не на лошадях – железная дорога уже к океану пробивается. Одно удовольствие!
– Если удовольствие не найдешь на своем пятачке земли, так и за моря-окияны ходить нечего. И там не приживешься.
– Но ведь предки ваши, казаки, вроде владимирцы?
Из-под Суздаля. Сам не бывал, не знаю.
– Неужели забыли родину?
– Так родина моя, мил-человек, здесь. Чего ее забывать?
Что возразишь?
– Новые переселенцы – они-то здесь что ищут?
– А то не знаете, ваше высокоблагородие! Земли ищут. Ее пока хватает.
– Уживетесь с новыми-то?
– Это как себя поведут. Плохо, так выгоним.
– Но они ж по указу сюда приехали!.. Земли здесь принадлежат царской вотчине.
– У нас указ свой, ваше степенство. Казацкий. Царю не мешаем, ничего не просим. А если и будем просить что у царя-батюшки, так одного: чтоб не засоряли нашу землю ссыльными побродяжками.
Переселенческий староста в разговор не встревал. Столыпин обернулся к нему:
– Слышали? На ус мотаете?
– Мотаем, Петр Аркадьевич. Правильно говорит Модест Аскольдович. Как иначе?
– Но я насмотрелся в своей жизни на вражду к разным поселенцам-переселенцам… Хотя бы в Западном крае. До сих пор не срастутся с поляками и литовцами. Наособь наши живут.
– Извините за подсказку, Петр Аркадьевич: здесь не литвины и не поляки.
Здешний староста вспомнил что-то свое, наболевшее:
– Они и здесь не прижились. Почем зря бунтовщиков-поляков в Сибирь загоняли. Вера у них сволочная.
– Да ведь тоже христиане?
– Нет, полонцы.
Столыпин понял, что продолжать разговор не стоит. Да и староста сообразил – слишком уж настырно возражает чиновному человеку. Даже обрадовался, когда заявился один из переселенцев. Поклонился Столыпину, а спросил у здешнего старосты:
– Модест Окольдович, сомнение у наших людей. На ваш суд выносят.
Не заметив некоторого опрощения отчества, староста благодушно развел руками:
– Видите? Эти приживутся. Уж извиняйте, ваше степенство. Гаврила, что надо, расскажет-покажет.
Когда ушли, Гаврила чуть-чуть извинился:
– По имени-отчеству называть стесняется, а выше чина, чем «ваше степенство», у них нет. От купцов идет. Купцы иногда сюда заглядывают. Масло, рыбу скупают. Так что…
– Так что не извиняйтесь, Гаврила Александрович.
– Пока они там решают, где новый посад рубить, не хотите ли взглянуть, Петр Аркадьевич, на здешние чудачества?..
– Как не хотеть? За тем и приехал. Показывайте…
Столыпин не планировал кочевать в какой-то Старой Барде – просто любопытство привело, – мол, вечером и вернемся к железной дороге, но задержался не только на ночь, но и до следующего вечера. Благо что был народный дом, а при нем довольно сносная гостиничка о трех чистых комнатах. Авось, тараканы не заедят.
С того и началось, хотя Кривошеин, устав от здешних разносолов да от тяжести в желудке, покрякивал, а Недреманное око единственному полицейскому спать не давал всю ночь. Все-таки глухая тайга, хотя при электричестве и даже телефоне, который худо-бедно до уездного Бийска доставал. Столыпин сам его опробовал, успокоив уездное переполошенное начальство да и своих охранников; они просто не знали, скакать ли следом за пропавшим премьером или за каза́чками местными ухлестывать. Столыпин дал шутливое распоряжение: лошадей зря не гонять, а насчет казачек… главное, чтоб драк с мужиками не было.
Таким народным домом не всякий уездный город и в Центральной России мог похвастаться. Не то что в казалось бы Богом забытой Старой Барде. Правда, Столыпин помнил свой народный дом в Колноберже. Но сколько там сил и нервов было потрачено! Строилось-то все-таки на деньги помещиков, прежде всего самого хозяина Колноберже. Но, право, здешний дом не уступал, кое в чем даже превосходил. Зал для собраний и танцев, небольшая библиотека, гостиничка – все это было и в Колноберже. Но ведь больше десяти лет прошло. Здесь наряду со всем этим появился… и синематограф, да, да. После ужина, когда погасили свет – опять же электрический! – новоявленный инженер Гаврила включил аппарат стрекочущего синематографа – шумные сороки-воровки загалдели. Это чудо только недавно купили в Новониколаевске, но не успели опробовать – некому было заняться. Бросив свои вечерние занятия, все расселись по струганым лавкам. Столыпин с улыбкой отметил и три знакомых вагонных креслица, поставленные наособь, перед первым рядом. Но он усадил туда пожилых женщин, а сам пристроился на лавке. Все молчали и напряженно ожидали невиданного чуда, за которое были заплачены немалые артельные денежки. И вот теперь все, и стар и млад, с детским удивлением и ужасом смотрели, как прямо на них мчался паровоз… Дети кричали, старики крестились. Но паровоз промчался сквозь темный зал, не причинив никому вреда.
Столыпин вскоре ушел спать, а здесь еще раза три-четыре будоражил темноту все тот паровоз…
Утром он поднялся чуть свет. Дожидаясь его пробуждения, Гаврила чинил накомарник.
– Мошки здесь и так много, а у речки просто загрызут, – потряс он мелкосетчатым накомарником. – Да и штиблеты… Уж не обессудьте, Петр Аркадьевич, лучшей экипировки не нашлось. Августовские росы очень сильны.
В прихожей стояли начищенные охотничьи бродни. Сам Гаврила тоже был в сапогах, похуже.
Надо было видеть министра в мундире, накомарнике и высоких броднях! Но эти сельские прелести он знал, помещик как-никак. Без лишних слов экипировался.
Главная достопримечательность была всего в полукилометре, на небольшом притоке Бии. Столыпин не забыл, как всего семь лет назад в губернском Саратове устраивал свою электростанцию. Там был немецкий дизель, здесь маленькая электрическая станция. Она напоминала привычную мельницу да и стояла на бывшей мельничной запруде, только была чище и без мучной пыли. Оказывается, ссыльный поляк устроил. Зря староста ругал всех подряд поляков; махонькая электростанция работала хорошо, по крайней мере света для всего села хватало.
– А где сейчас этот умелец? Да и кто ее обслуживает?
– У поляков кончился срок ссылки, указ вышел…
Столыпин припомнил, что он подписывал досрочное освобождение целой группы поляков.
– Но ведь без механика электростанция не может работать?
– На мой приезд надеялись, а пока сманили одного железнодорожника. Я доберусь до механики, дело несложное. Только вот дом свой под крышу подведу, зима не за горами…
Под эти разговоры Столыпин посидел на камне возле шумной мельничной запруды, которая сейчас не жернова крутила, а генератор. На какой-то миг ему захотелось бросить к черту все петербургские дрязги да и забиться в такой вот уютный уголок…
Но разве посидишь? Следом по росной траве в своих низких офицерских сапогах пришел полковник Приходькин и с завистью воззрился на совершенно сухого премьера.
– Что, хорош? Учитесь, как надо жить!
Пожалуй, это и к нему самому относилось. Нечаянно-негаданно он нашел здесь не только подтверждение своему крестьянскому индивидуализму… но и подтверждение им же отвергнутой крестьянской общины. Представшей в совершенно ином обличье. Называлась она иначе: кооператив, если для начальства. А по-местному – артель. Нечто такое, что он еще в Колноберже замышлял. Установилась маслодельная кооперация – суть добровольная складчина. На той же основе велась и торговля маслом, мясом, рыбой и таежной дичью. А с прокладкой Великой Сибирской дороги для организованной торговли открылись выходы и на восток, в Китай, Манчьжурию и Японию. Япошки воевать научились, а масла и мяса своего все-таки не имели. Почему не подкормить бывших врагов, если они хорошо расплачиваются?..
Уезжал Столыпин из Старой Барды, сопровождаемый всем селом далеко за кресты, с очень большой неохотой…
К тому были причиной не только здешние крестьяне, не только красивейшая природа… но и разговоры с Алешкой Лопухиным.
Орловский гимназист на его голову свалился не запылился. Еще в Петербурге петициями слезными завалил. С железной дороги Столыпин дал телеграмму губернатору, чтоб сопроводили Лопухина в Бийск. Разумеется, под честное слово министра внутренних дел.
