ГЛАВА XXXV
В Париже
Десятого марта шхуна «Шаумет» прошла форт Pointe de Grave и вошла в устье Жиронды; на следующий день в одиннадцать часов она бросила якорь немного ниже Блэ. Мы причалили как раз вовремя: сюда со дня на день ждали британский флот, спешивший к берегам Франции, чтобы действовать заодно с герцогом Ангулемским и графом Линчем, который собирался сбросить со своего плеча трехцветную повязку и передать Бордо Берсфорду или, если вы желаете, Бурбону. Слухи об этих намерениях уже дошли до Блэ. Поэтому, едва моя нога коснулась земли дорогой для меня Франции, как я направился в Либурн или, лучше сказать, во Фронсак. Переночевав там, я на следующее же утро двинулся в столицу. Но мое путешествие шло медленно. Война забрала у страны всех лошадей, кучеров тоже было мало, вследствие этого мне пришлось употребить две недели на то, чтобы добраться до Орлеана; в Этампе (я приехал туда тридцатого) кучер дилижанса объявил, что он не двинется дальше. Париж окружали казаки и пруссаки. Императрица бежала из Тюильри. Император был в Труа, или вообще где-то близ Фонтэнбло; никто не знал наверно, где он. Из Парижа спешило множество беглецов, и я не мог найти ни одного экипажа, ни одного четвероногого животного ни за какие деньги, хотя ходил по Этампу несколько часов подряд.
Наконец вечером я натолкнулся на серую клячу, запряженную в наемный кабриолет. По билету на экипаже было видно, что кабриолет из Парижа. Лошадью правил совершенно пьяный извозчик. Я подошел к нему и заговорил с ним. Он сейчас же залился пьяными слезами и пустился в длинные объяснения. Двадцать девятого он привез сюда семью буржуа из столицы и целые три дня блуждал по Этампу, ночью же спал пьяным сном под своим экипажем. Я спросил его, за какую цену согласится он отвезти меня в Париж. Продолжая заливаться слезами, извозчик ответил, что он согласен на все. Через пять минут мы уже направлялись к Парижу, но нельзя сказать, чтобы быстро: серая кляча моего извозчика совсем выбилась из сил. Монологи моего возницы лились всю дорогу неудержимым потоком. Его анекдоты касались только трех дней, проведенных им в Этампе. Очевидно, это время так запечатлелось в его уме, что изгладило из него воспоминание обо всей его предыдущей жизни. Он не мог мне ничего сказать ни о войне, ни о каких-либо общественных событиях.
Резня кончилась. Я въехал в Париж с юга как раз вовремя, чтобы видеть, как с севера вступают русские под предводительством императора Александра. Вскоре я очутился в толпе, стремившейся к нему навстречу. Его величество двигался от заставы Пантен к Елисейским полям, где был назначен большой смотр. Я тоже решил идти туда же, но избрал путь через набережную. На площади Согласия, в группе аристократов я узнал Луи де Шатобриана, брата Талейрана, Аршамбо де Перигора, негодяя маркиза де Мобрейля… и моего кузена, виконта де Керуэль де Сент-Ива. Циническое, ничем не прикрытое бесстыдство этого человека поразило меня. Мне точно дали пощечину. Стоя в толпе чужих людей, я почувствовал, что мои щеки вспыхнули, и мне захотелось броситься бежать. Лучше сделал бы я, если бы убежал! Случайно Ален не заметил меня.
Он сидел на лошади с важным видом, от него так и веяло низостью; на его щеках играл яркий румянец, и своей позой и манерой держаться он напоминал первого тенора, выехавшего на сцену верхом. На конце его хлыста был повязан обшитый кружевами белый платок. Это мне сильно не понравилось; когда же он повернул своего гнедого, я увидел, что он, последовав примеру Мобрейля, украсил хвост лошади крестом Почетного Легиона; я крепко сжал зубы. Между тем роялисты кричали:
— Да здравствует король! Да здравствуют Бурбоны! Долой корсиканский сапог! — Мобрейль привез целую корзину, полную белых повязок и кокард. Всадники разъезжали в толпе и бросали в молчаливых бесстрастных парижан знаки подчинения королю.
Поднимая одну из кокард, Ален пробирался через небольшую группу, окружавшую меня; наши глаза встретились.
— Благодарю, — сказал я, — оставьте ее у себя до нашего свидания на улице Грегуар-де-Тур!
Его рука, державшая хлыст и кружевной платок, поднялась как ужаленная. Но не успела она опуститься, я нырнул в толпу, теснившуюся к нему, правда, ничего не понимая, но с враждебным чувством.
— Долой белые кокарды! — крикнули два-три голоса.
— Кто этот щенок? — долетел до меня вопрос Мобрейля, спешившего к нему на выручку, а вслед затем послышался и ответ Алана: — Peste! Это мой молодой родственник, желающий как можно скорее остаться без головы, тогда как я предпочитаю еще повременить!
Я принял эти слова за выражение ненависти и нашел их смешными. Но встреча с кузеном лишила меня желания идти любоваться смотром; я повернулся, снова перешел через реку и отправился на улицу Фуар, к вдове Жюпиль.
Улица Фуар, некогда очень известная, теперь сильно загрязнена, так как только один сток несет в Сену нечистоты, которые скапливаются в ней, а вдова Жюпиль, даже в те дни, когда она состояла маркитанткой сто шестого линейного полка и еще не сочеталась браком с сержантом того же полка, Жюпилем, не блистала красотой. Но мы подружились с нею, когда я был легко ранен в аванпостном деле при Альгеде, и при воспоминании о том, как она прикладывала мазь к моей ране, я находил сносным ее белое вино; вот почему, когда Жюпиль был сражен при Саламанке, а Филомена славного сержанта получила винную лавку его матери, — она внесла мое имя в список своих будущих покупателей. Я, так сказать, чувствовал расположение ее фирмы и, пробираясь по нечистой улице Фуар, мысленно говорил себе: «Небо видит, что солдату империи следует и этим дорожить в нынешнем Париже. Ed aliquid, quocunque loco, quocunque sacello…».
Вдова Жюпиль тотчас же узнала меня и, выражаясь фигурально, мы бросились друг другу на шею. Ее лавка была пуста. Все ушли любоваться смотром. Смешав наши слезы (опять выражение фигуральное) и посетовав на изменчивость столицы, я спросил, нет ли у нее писем на мое имя.
— Нет, товарищ.
— Ни одного? — с изумлением спросил я.
— Ни одного, — госпожа Жюпиль лукаво посмотрела на меня и прибавила: — Барышня слишком осторожна.
— Ах! — я с облегчением вздохнул. — О, несносная женщина, что вы хотите этим сказать?
— Ну, дней десять тому назад сюда пришел незнакомый мне человек и спросил меня: знаю ли я что-либо о капрале, который хвалил мое белое вино. — «Знаю ли я что-нибудь, — ответила я, — об иголке в копне сена. Все его хвалят». (О, госпожа Жюпиль). — «Я говорю о капрале, — сказал он, — по имени Шамдивер». — «Как? — закричала я, — вы же не хотите сказать, что он умер?» И, право, товарищ, у меня на глазах навернулись слезы. — «Нет, не умер, — сказал он, — и в доказательство этого он скоро явится сюда и спросит, нет ли у вас писем на его имя. Скажите ему, что если он хочет получить письмо от…» — видите, я записала фамилию на клочке бумаги… — «от Флоры Гилькрист, пусть ждет в Париже, пока его друг не найдет возможности передать ему записку из рук в руки. Если он захочет узнать обо мне что-либо еще, скажите, что я пришел от»… — Погодите… я записала второе имя под первым… Да, вот оно: «от господина Ромэна».
— О, проклятая осторожность, — произнес я. — Что это был за человек?
— Очень степенный, вежливый. Его можно было принять за главного лакея или клерка нотариуса; он был одет просто, во все черное.
— И говорил по-французски?
— Отлично. Что еще?
— И он не возвращался?
— Конечно, зашел позавчера и, по-видимому, очень огорчился. — «Может быть, нужно передать капралу еще что-нибудь?» — спросила я. — «Нет, — ответил он, — или, погодите, скажите ему, что на севере все идет хорошо, но что он не должен уезжать из Парижа не повидавшись со мной».
Вы можете себе представить, до чего я проклинал осторожность Ромэна! Если на севере все шло хорошо, зачем он не оставил писем Флоры? Какое извинение было у него? И каким образом ее письмо могло быть опасным для меня здесь, в Париже? Мне почти хотелось закусить удила и отправиться в Кале. Однако мне было приказано ждать, и мой поверенный, конечно, имел причины действовать таким образом, скрывая их под этими досадными, скучными подходами. Вдобавок, его посланник мог каждую минуту вернуться.
Поэтому, хотя и без удовольствия, я заблагорассудил поселиться у вдовы Жюпиль и, скрепя сердце, ждать. Вы, вероятно, скажете, что мне было легко убить время в Париже между тридцать первым марта и пятым апреля 1814 года. Но ни вступление союзников, ни предательство Мармона, ни отречение императора, ни появление казаков на улицах Парижа, ни деятельность газетных контор, кипевших как ульи под руководством новых издателей, ни новые и противоречивые вести, с утра до ночи сменявшие одна другую, ни разноречивые слухи в различных кафе, ни стычки на каждом углу, ни ежечасный поток воззваний, плакатов, объявлений, карикатур и громадных листов с непристойными стихами, ни памфлеты не развлекали меня. Когда я шел по улице, занимаясь лишь своими собственными надеждами и тревогами, я слышал все как во сне. Я не считаю это простым себялюбием, глубокое отвращение внушала мне моя страна. Если этот Париж составлял действительность — я был призраком, выходцем с того света, а Франции, Франции, за которую я дрался, за которую мои родители пошли на эшафот — никогда не существовало, и наш патриотизм оказывался тенью тени. Не судите меня слишком сурово, если во время беспокойных бесцельных блужданий тех дней я мысленно перешел через мост, служивший дорогой между страной, в которой у меня не было ни родных, ни друзей, ничего, кроме моего призрачного прошлого, и той страной, где жило существо, хотя, может быть, и единственное, вызывавшее мое поклонение.
