Вы можете себе представить, до чего я проклинал осторожность Ромэна! Если на севере все шло хорошо, зачем он не оставил писем Флоры? Какое извинение было у него? И каким образом ее письмо могло быть опасным для меня здесь, в Париже? Мне почти хотелось закусить удила и отправиться в Кале. Однако мне было приказано ждать, и мой поверенный, конечно, имел причины действовать таким образом, скрывая их под этими досадными, скучными подходами. Вдобавок, его посланник мог каждую минуту вернуться.
Поэтому, хотя и без удовольствия, я заблагорассудил поселиться у вдовы Жюпиль и, скрепя сердце, ждать. Вы, вероятно, скажете, что мне было легко убить время в Париже между тридцать первым марта и пятым апреля 1814 года. Но ни вступление союзников, ни предательство Мармона, ни отречение императора, ни появление казаков на улицах Парижа, ни деятельность газетных контор, кипевших как ульи под руководством новых издателей, ни новые и противоречивые вести, с утра до ночи сменявшие одна другую, ни разноречивые слухи в различных кафе, ни стычки на каждом углу, ни ежечасный поток воззваний, плакатов, объявлений, карикатур и громадных листов с непристойными стихами, ни памфлеты не развлекали меня. Когда я шел по улице, занимаясь лишь своими собственными надеждами и тревогами, я слышал все как во сне. Я не считаю это простым себялюбием, глубокое отвращение внушала мне моя страна. Если этот Париж составлял действительность — я был призраком, выходцем с того света, а Франции, Франции, за которую я дрался, за которую мои родители пошли на эшафот — никогда не существовало, и наш патриотизм оказывался тенью тени. Не судите меня слишком сурово, если во время беспокойных бесцельных блужданий тех дней я мысленно перешел через мост, служивший дорогой между страной, в которой у меня не было ни родных, ни друзей, ничего, кроме моего призрачного прошлого, и той страной, где жило существо, хотя, может быть, и единственное, вызывавшее мое поклонение.
На шестой день, пятого апреля, я не выдержал; позавтракав и выпив бутылку Божоле, я принял решение: из ресторана я пошел прямо домой и там попросил госпожу Жюпиль дать мне перо, бумагу, чернил, готовясь письменно известить Ромэна, что к лучшему ли то будет или к худшему, но через сутки после получения моего письма он будет иметь возможность ждать встречи со мной в Лондоне.
Едва я составил первую фразу, как в дверь постучали, и вдова Жюпиль объявила, что какой-то господин желает меня видеть.
— Проводите его сюда, — сказал я, с замиранием сердца открывая дверь. Через мгновение на пороге остановился… мой кузен Ален.
Он был один. С видом человека, понимающего все, он посмотрел на меня, на письмо, поставил свою шляпу на стол подле листка почтовой бумаги, а перчатки, в которые предварительно подул, положил подле шляпы.
— Кузен, — сказал он, — время от времени вы поражаете меня замечательной быстротой движений, но, в общем, вас легко отыскивать.
Я поднялся с места.
— Полагаю, вам крайне необходимо поговорить со мной, так как, несмотря на множество политических занятий, вы потрудились отыскать меня. Если я не ошибаюсь, прошу вас говорить кратко.
— Мне совсем не пришлось трудиться, — любезно поправил он меня. — Я все время знал, что вы здесь. Я поджидал вас еще до вашего приезда и прислал сюда моего Поля с поручением.
— С поручением?
— Да, относительно письма прелестной Флоры. Вам передали?.. То есть, мои слова?..
— Значит, это не…
— Да, не Ромэн, которому, — он снова посмотрел на письмо, — вы пишете, прося объяснений… А так как вы собираетесь спросить меня, каким путем мог я проследить за вами до этой неблаговонной берлоги, позвольте мне сообщить вам, что «а» и «б» — составляют слог «аб», и что, выслеживая преступника, полиция не забывает вскрывать его корреспонденцию.
Я почувствовал, что моя рука, сжавшая спинку стула, дрожит, но мне удалось овладеть своим голосом и ответить достаточно хладнокровно:
— Одну минутку, господин виконт, а потом я доставлю себе удовольствие: схвачу вас и вышвырну из окошка. Вы с помощью лжи на пять дней задержали меня в Париже. Пока все отлично. Не окажете ли вы мне еще одну милость и не объясните причины ваших действий?
— С величайшим удовольствием. Мои планы не были готовы: не хватало одной мелочи, вот и все. Теперь я знаю и эту подробность. — Он взял стул, сел к столу и вынул из кармана сложенную бумагу. — Может быть, вам еще неизвестно, что наш дядя, наш горько оплакиваемый дядя, умер три недели тому назад.
— Вечный покой его душе!
— Простите, если я прерву выражение этой благочестивой надежды. — Ален замолчал и, собрав весь свой яд, излил его на память нашего дяди в отвратительном проклятии, которое только доказывало его бессилие. Овладев собой, он продолжал: — Мне незачем напоминать вам ту сцену, сознаюсь, слишком театральную на мой вкус, которую адвокат разыграл подле его кровати; незачем мне также говорить вам о содержании дядиного завещания. Но, быть может, из вашей памяти ускользнуло, что я честно предостерегал Ромэна. Я обещал ему поднять вопрос о постороннем влиянии на старика и говорил, что у меня есть свидетели. С тех пор их число увеличилось, однако, заявляю, что мое дело станет еще лучше, когда вы подпишите документ, который я имею честь передать вам.
Я взял документ и прочитал:
«Я, виконт Анн де Керуэль де Сент-Ив, служивший под именем Шамдивера в армии Бонапарта, а позже — бывший под этой же фамилией военнопленным в Эдинбургском замке, заявляю, что я не знал моего дяди, графа де Керуэля де Сент-Ива, не ожидал от него ничего и не был им признан, пока мистер Даниэль Ромэн не отыскал меня в Эдинбургском замке, не снабдил меня деньгами для бегства и не привез ночью и тайно в Амершем. Далее, что ни раньше этого вечера, ни позже, мои глаза не видели дяди, что когда я пришел к нему, он лежал в постели, по-видимому, в состоянии полного старческого истощения. У меня есть основания предполагать, что Даниэль Ромэн не сообщил ему всех обстоятельств, сопровождавших мое бегство, главное же, моего отношения к смерти одного из узников, Гогелы, бывшего квартирмейстера двадцать второго полка»…
Достаточно этого образчика. Он весь состоял из искаженных фактов, вызывавших мысль о моей преступности. Я прочитал его до конца и бросил на стол.
— Извините, — сказал я, — но что, по-вашему, должен я сделать с этой бумагой?
— Подписать ее.
Я засмеялся.
— Еще раз извините, хотя вы и в подходящем костюме, но мы не разыгрываем оперетки.
— А вы все-таки подпишите бумагу.
— Ах, вы мне надоели! — Я сел и перекинул ногу через ручку моего кресла. — Не перейти ли нам к вашему следующему предложению, ведь у вас, конечно, оно наготове?
— Конечно, — весело согласился он. — Внизу стоит Клозель, а в гостинице «Золотая голова», там, подальше, на этой же улице, полицейский эскорт.
Мое положение было нехорошее. Но если бы вначале у Алена и была возможность напугать меня, чего я не признаю, он испортил бы ее, раздражив меня. Я не спускал с него глаз и думал; и чем дольше я думал, тем лучше понимал, что в его игре был какой-то слабый пункт, и что моя задача заключалась в том, чтебы отыскать это слабое место.
— Вы сказали, что предупредили мистера Ромэна. Нам, членам одной семьи, неприятно касаться обстоятельства, которое я сейчас затрону. Но, скажите, помните ли вы ответную угрозу Даниэля Ромэна?
— Пустяки, мой юный господинчик! Тогда она, правда, подействовала; я был неподготовлен. Низость, самая чудовищность и безосновательность его обвинений, все вместе поколебало мой рассудок.
— Значит, это была безосновательная угроза?
— Лучшее тому доказательство, что, несмотря на мое открытое презрение и полное невнимание к его словам, адвокат и рукой не пошевелил.
— Вы хотите сказать, что дядя уничтожил улику?
— Ничего подобного, — запальчиво ответил Ален. — Я говорю, что улики никогда и не существовало.
Глядя на него, я спокойно сказал:
— Ален, вы лгун!
Его лицо, покрытое белилами, потемнело от прихлынувшей крови; с проклятием он двумя пальцами вынул из жилетного кармана свисток и сказал:
— Довольно, не то я сейчас призову полицию.
— Хорошо, хорошо, окончим беседу. Вы говорите, что этот Клозель донес на меня?
Он утвердительно кивнул головой.
— В настоящее время солдаты империи не ценятся в Париже.
— Их так мало ценят, что общественное мнение не возмутилось бы, если бы все Шамдиверы перебили всех Гогела и были за это расстреляны или гильотинированы. Я забыл, что, полагается за ваше преступление, и вряд ли общество пожелает спросить об этом!
— А между тем, — заметил я, — до казни должно многое совершиться; например, произведут следствие, будет суд… в той или другой форме… но, конечно, со свидетелями. Возможно, что меня оправдают.
