Но дальше-то что? Деньги!
Пройдоха Батурин был достаточно умен, чтоб понимать: денег так вот сразу, нахрапом, от великого князя не получишь. А сообщникам надо пыль в глаза пустить.
Изворотливость завзятого игрока и помогла. Он сыскал некоего суконщика Кенжина и внушил ему, что послан самим великим князем. Подговаривай, брат, своих же фабричных к бунту. Ничего, будет грабеж против тебя же — окупится. Великий князь тороват на руку. Надо же содержать наших людей. Для начала, заимообразно, — 5000 рублей, всего лишь пять тысяч. Сторицей вернутся. Денег надо дать и фабричным.
Подпоручику Тыртову без тени сомнения говорил:
— Фабричных уже собрано с тридцать тысяч. С ними ночью нагрянем на дворец, государыню и весь двор заарестуем, а Разумовского публично убьем. Есть у меня именной указ великого князя, чтоб убить Разумовского.
Гренадерам Худышкину и Кетову и того хлеще:
— Вот мы хотим короновать его императорское высочество, будьте к тому склонны и объявите своим: которые тоже будут к тому склонны, тех его высочество пожалует капитанскими рангами и будут на капитанском жалованье, как теперь лейб-кампания.
Все прикладывались к образу и клялись, что если кто попадется, чтоб остальных не выдавал. Все равно ведь выручат.
Но — деньги. Опять деньги!
Всем скопом отправились к другому купцу, Ефиму Лукину. Беглый подпоручик назвался обер-кабинет-курьером. Прислан-де от великого князя с приказанием: взять у него, верного купца Лукина, 5000 рублей. Вернутся сторицей.
Но Лукин отвечал, что великого князя в глаза не видывал, а не видя его — как давать деньги?
Батурин написал великому князю записку латинскими буквами, — чтоб по почерку в случае чего не сыскали, — где хвалился, что у него наготове пятьдесят тысяч верных людей.
Суконщик Кенжин уже начал подговаривать своих людей к бунту. Недовольны были и другие фабричные, которым хозяева не выплачивали задельных денег.
Все предусмотрел, все обмозговал игрок Батурин… упустил самую малость: самого великого князя. При всей безалаберности он не был настолько подл, чтоб губить свою тетку, которая вызвала его из небытия, из крохотного, нищего немецкого княжества.
Пожалуй, он долго и не раздумывал, когда решил открыться Алексею Разумовскому.
А дальше — уже заботы Тайной канцелярии.
Ее неусыпными заботами — от кнута до дыбы, от дыбы опять к охлаждающему кнуту — все клявшиеся на образе быстренько во всем признались и повинились. А потому и головы на плечах сохранили. Худышкина и Кетова сослали в крепостную работу в Регервик. Тыртова — в Сибирь, на вечное житье. Ну а Батурина — в Шлиссельбург, куда же более.
Знали ли они о том, что Елизавета при восшествии на престол перед образом Спаса поклялась никогда не прибегать к смертной казни?..
Алексей Разумовский за двадцать с лишним лет привык ничему не удивляться.
Но все же — было чему!
Елизавета в одно прекрасное — впрочем, хмурое осеннее, — утро решила:
— Граф Алексей… Алешенька? Будешь ли ты сопровождать меня?
— Ваше императорское величество… Лизанька? — в тон ей ответил. — Надо ли спрашивать?
— Верно, не надо, — повинилась она. — У тебя карета в исправности?
— Как всегда, господынюшка. Прикажешь заложить?
— Попрошу, Алексеюшка. Всего лишь прошу… Без блеску и шуму!
А какой шум? Слуги у него были вышколены. Мигни левым глазом, правым — сразу поймут, что надо. Разве граф должен просить, приказывать? Без того каждое движение графского мизинца понимают. Карета как ждала — подкатила. Не парадная, с хрустальными стеклами — глухая, старая, давно заброшенная. Однако хорошо смазанная, с крепкими, железными осями. Чего лучше, если графу желательно без лишнего блеску прокатиться?
— На Шлиссельбург, Алешенька.
Этому он мог все ж удивиться, но удивление сдержал.
— На шлиссельбургскую дорогу, — открыв переднее оконце, крикнул кучерам с меньшей определенностью.
На козлах было трое, хотя с четверней и один мог справиться. Но недавний случай с Батуриным многому научил. За каретой скакало всего пятеро конногвардейцев, да и тех, догадывался он, Елизавета прикажет отпустить. Иначе к чему такая скрытность?
Так и вышло.
— Отправь охрану обратно, Алешенька.
Он открыл боковое оконце, поманил пальцем возглавлявшего конников прапорщика:
— Я разрешаю вам вернуться обратно.
Прапорщик отсалютовал саблей и, ни о, чем не спрашивая, повернул на обратную дорогу и без того скромный свой отряд.
— Вы все обдумали, государыня? Без охраны?
— Все, Алешенька. Иль ты — не охрана?
— Сколь могу, господыня, — рассмеялся он, один за другим расстегивая кожаные карманы. В них торчали рукояти пистолетов. Под сиденьем была сабля.
Надежно позванивало железо!
Иногда не в лад железному звону глиняный глухой стук раздавался — по ошибке не тот карман расстегивал, горлышко обливного штофа высовывалось.
— Хорошо заряжена карета! — рассмеялась Елизавета, бывшая всю дорогу непривычно серьезной.
— Да уж неплохо, господыня, — наоборот, хмурнел Алексей, ибо не знал конечной цели их скрытного вояжа.
Не в гости же к бывшему подпоручику Батурину едет государыня? Какая-нибудь очередная шутка? Иль обычное легкомыслие?
Он догадывался, что Елизавета знает эту дорогу.
И верно, в версте от Шлиссельбурга остановила карету, в сосновой рощице. Уже в виду мрачных бастионов.
— Скачи с моим указом к коменданту… хотя на чем же скакать? — поняла свою оплошность. — Ладно, с вороными.
Алексей повторил для кучеров ее приказ. В самом деле, не скакать же на своих двоих добрую версту!
От ворот, показав часовым гербовую печать пакета, он направился к дому коменданта.
Комендант был в немалом чине, полковник. Молодой, но весь какой-то зачуханный. Посиди-ка в этих казематах! Поди, с поручиков здесь торчит, и сам-то вроде пожизненного узника. Простых жильцов, разбойников иль казнокрадов здесь не содержали. Только тех, кому надлежало безгласно умереть, проклиная давний Указ государыни, запрещавший смертную казнь. Здешнее-то житье-бытье — чем лучше?
Комендант, вскрыв именной пакет, в одну секунду окинул глазом всего-то пару строк, но несколько минут сидел в глубоком раздумье. Разумовского в лицо он не знал, а повеление имел строжайшее. Не ошибиться бы?
— Я исполню это доведение. Самолично. Извольте возвращаться к карете.
Когда Алексей вернулся к карете, Елизавета, и без того скромно одетая, была под густой вуалью. Вот еще новая парижская мода! Зачем женщине скрывать лицо, тем более прекрасное?
Но ведь перед ним сидела не женщина — скрытая лицедейка. Что она собиралась играть в этом дорожном театре? У кого научилась? Не у Сумарокова ль, недавно назначенного директором Императорского театра? Любила Елизавета маскарады и разные представления, но не до такой же степени. И не у ворот же мрачного Шлиссельбурга.
— Мне лучше выйти?
— Нет, оставайся. Пересядь только на заднее сиденье.
Алексей забился в темный задний угол, но при его-то росте?..
Малое время спустя из ворот, под охраной десятка солдат, вывели юношу лет пятнадцати, с темной повязкой на глазах. Возглавлял шествие сам комендант, при шпаге и с заткнутым за пояс пистолетом. Самолично открыв дверцу кареты, комендант отсалютовал шпагой и дал знак поводырям юноши. Те посадили его, не снимая повязки, и встали по сторонам дверцы. Комендант отступил несколько в сторону, не отрывая настороженного взгляда от кареты. Было ли, не было ли такое приказание в письме, но он жестом отдал приказ, чтоб кучеров отвели в сторону.
Слышать разговора комендант, конечно, не мог — карета была с толстой зимней обивкой. Да не сразу и заговорила Елизавета. Даже сквозь вуаль было видно, как горели ее глаза.
— Знаешь ли, кто ты? — наконец справилась она с внутренним волнением.
Юноша вздрогнул от ее ласкового голоса. И без того бледное лицо стало под цвет его вылезавших из рукавов рук.
— Знаю, но говорить ли, сударыня?
— Говори.
— А меня не будут за это бить?
— Не будут. Сказывай, коль знаешь.
Юноша, пугливо оглядываясь и все равно ничего не видя, поборол свою нерешительность.
— Я не помню своего имени, но в детстве меня называли императором.
— А сейчас?
— Сейчас меня никак не называют.
— Даже по имени?
— У меня же нет имени.
— Но с каких пор ты помнишь свое детство?
— Кажется, со дня рождения. Меня из большого дома на руках вынесла какая-то тетя… потом какой-то дядя… потом повезли в какую-то холодную, холодную страну… потом вот сюда, в эти каменные стены… Как они называются?
Мне не говорят. Со мной и разговаривает один только комендант. И то изредка, по большой моей просьбе. Я, кажется, уже не умею говорить. Я плохо говорю?
