– Признаешь ли ты, что прочитанный документ был написан тобой?
– Да, за исключением того, что в нем есть ошибки: вставлены слова, которые имеют такой смысл, как будто я придавала себе слишком большое значение. (Я знал, что должно последовать за этим, чувствовал тревогу и смущение.) – Например, – продолжала она, – я не говорила: «Сдайтесь Деве» (rendez à la Pucelle); я сказала: «Сдайтесь королю» (rendez au roi); и я не называла себя «Главнокомандующим» (chef de guerre). Все эти слова вставил мой писец; он или не расслышал, или забыл, что я говорила.
Говоря это, она ни разу не взглянула на меня. Она не захотела привести меня в замешательство. Я не ослышался и не забыл ее слов. Я намеренно изменил их смысл, потому что она была действительно главнокомандующим, она имела полное право на этот титул; и следовало именно так называть ее; и кто мог бы сдаться королю? Королю, самое имя которого было в то время лишь пустым звуком? Нет, сдаться можно было благородной Деве из Вокулера, уже знаменитой, уже грозной тогда, хотя она еще не нанесла удара.
Да, этот эпизод мог бы кончиться для меня очень неприятно, если бы эти безжалостные судьи узнали, что на заседании присутствует тот самый секретарь Жанны д'Арк, который писал под ее диктовку вышеупомянутый документ, и не только присутствует, но и составляет отчет судебного заседания; и что, кроме того, через многие годы ему суждено будет свидетельствовать против лжи и против извращений истины, допущенных Кошоном, и предать действия судей вечному позору!
– Ты признаешь, что диктовала это воззвание?
– Признаю.
– Сожалеешь ли ты об этом? Отказываешься от своих слов?
Ах, тут она не могла сдержать негодования!
– Нет! И даже эти цепи, – она потрясла ими, – и даже эти цепи не могут охладить надежд, которые я тогда питала. И даже более! – Она встала и с минуту стояла, между тем как странный, божественный свет озарил ее лицо, и затем слова вырвались у нее неудержимо, как поток: – Предостерегаю вас, что не пройдет и семи лет, как на англичан обрушится бедствие, о, во много раз сильнейшее бедствие, чем то, которое постигло Орлеан. И…
– Молчи! Садись!
– …и тогда, вскоре после этого, они потеряют всю Францию!
Подумайте теперь вот о чем. Французская армия не существовала более. Французская нация и французский король были одинаково бессильны; никто не мог и предполагать, что с течением времени появится коннетабль Ришмон, возьмет на себя великий труд Жанны д'Арк и доведет его до конца. И среди таких обстоятельств Жанна произносит это пророчество – произносит его с полной уверенностью, – и пророчество ее исполняется.
Потому что через пять лет Париж был взят (в 1436 г.), и наш король вступил в него под знаменем победителя. Таким образом, первая половина пророчества исполнилась в тот год, – в сущности, почти все пророчество; ведь имея Париж в своих руках, мы были обеспечены относительно исполнения остального.
Двадцать лет спустя вся Франция была наша, за исключением только одного города – Калэ.
Это должно напомнить вам о другом, более раннем пророчестве Жанны. В то время, когда она старалась взять Париж и могла бы сделать это легко, если бы только наш король согласился, она сказала, что это было золотое время; что если бы Париж был у нас в руках, вся Франция была бы нашей через шесть месяцев. Но если упустить этот неоценимый миг, когда еще есть возможность без труда воссоединить всю Францию, то, сказала она: «Я даю вам двадцать лет, чтобы сделать это».
Она была права. После взятия Парижа в 1436 г. потребовалось двадцать лет, чтобы завоевать обратно всю Францию, город за городом и замок за замком.
Да, 1 марта 1431 г. она стояла там перед лицом всех и произнесла свое изумительное, необъяснимое пророчество. Случается иной раз, что какое-нибудь пророчество сбывается, но если вы поглубже вникните в дело, то почти всегда окажутся значительные основания подозревать, что пророчество было сделано задним числом. Здесь же было совершенно другое дело. Пророчество Жанны, сделанное перед судьями, было занесено в судебные отчеты, в самый день и час этого пророчества, за много лет до его исполнения, и эта запись может быть прочитана каждым, хоть сегодня. Через двадцать пять лет после смерти Жанны запись была представлена великому суду Восстановления, удостоверена под присягой Маншоном и мною, а также оставшимися в живых судьями, подтвердившими точность записи своим свидетельством.
Поразительное изречение Жанны, сделавшее столь знаменитым первый день марта, возбудило такое волнение среди присутствующих, что тишина водворилась не сразу. Весьма понятно, что все были встревожены, потому что пророчество всегда кажется чем-то ужасным и зловещим, все равно, исходит ли оно из ада или падает с небес. В одном только были убеждены эти люди, – что вдохновение, руководившее словами Жанны, было искренним и могучим. Они бы готовы были отсечь себе правую руку, лишь бы только узнать, каков источник ее пророчества.
Наконец снова приступили к допросу.
– Откуда ты узнала, что все это должно случиться?
– Узнала из Откровения. И знаю это так верно, как знаю то, что вы сидите здесь передо мной.
Такой ответ не мог уменьшить распространившуюся тревогу. Поэтому, после нескольких незначительных вопросов, судья перешел к другому, менее затруднительному предмету.
– На каком языке говорили твои Голоса?
– На французском.
– И святая Маргарита так же?
– Конечно; почему же нет? Она за нас, – не за англичан!
Святые и ангелы, которые не удостаивают говорить по-английски! Это тяжкая обида. Их нельзя было привести в суд и наказать за такое пренебрежение, но судьи могли записать ответы Жанны как улику; так они и сделали. Это могло пригодиться им после.
– Носили твои святые и ангелы какие-нибудь драгоценности: короны, кольца, серьги?
Такие вопросы казались Жанне кощунственным пустословием, не достойным ее внимания; она отвечала на них равнодушно. Но последний вопрос напомнил ей одно обстоятельство; и она сказала, обращаясь к Кошону:
– У меня было два кольца. Их взяли у меня во время моего плена. Одно из них у вас. Это подарок моего брата. Возвратите его мне. Если же не хотите возвратить, тогда я прошу передать его Церкви.
У судей мелькнула мысль, что Жанна, быть может, носила эти кольца как орудие наваждения. Нельзя ли с их помощью причинить ей вред?
– Где другое кольцо?
– У бургундцев.
– Откуда ты его получила?
– Это подарок моих родителей.
– Опиши его.
– Оно простое, гладкое, и на нем вырезаны слова: «Иисус и Мария».
Каждый мог видеть, что подобное кольцо не могло служить орудием для колдовства. Таким образом, приходилось отказаться от этой придирки. Но все же один из судей спросил Жанну, не случалось ли ей исцелять больных прикосновением своего кольца. Она сказала: нет.
– Теперь перейдем к феям, которые водились близ Домреми, о чем свидетельствуют многие рассказы и предания. Говорят, что твоя крестная мать в одну летнюю ночь застала этих фей танцующими под деревом, которое называется l'Arbre Fèe de Bourlemont. Может быть, твои мнимые святые и ангелы были просто эти феи?
– Есть ли это в вашем procès?
Этим ограничился ее ответ.
– Беседовала ты с святой Маргаритой и святой Екатериной под этим деревом?
– Не знаю.
– Или у источника, близ дерева?
– Да, иногда.
– Какие обещания давали они тебе?
– Только те, которые позволил им Господь.
– Но какие именно?
– Этого нет в вашем procès; но я могу сказать вам: они обещали мне, что король будет владеть своим королевством, несмотря на усилия врагов.
– И что еще?
Настала пауза; потом Жанна ответила смиренно:
– Они обещали повести меня в Рай.
Если человеческое лицо выражает мысли и чувства человека, то многие из присутствующих почувствовали тайный страх при мысли, что, может быть, здесь, перед их глазами, стараются затравить до смерти избранную слугу и посланницу Божию. Внимание усилилось. Движение и шепот прекратились. Тишина стала почти мучительной.
Заметили ли вы, что почти с самого начала заседаний содержание вопросов, предлагаемых Жанне, показывало, что спрашивавший, в большинстве случаев, уже знал все то, о чем он спрашивал? Заметили ли вы, что вообще все допрашивавшие знали заранее о каких тайнах и каким способом допытываться у Жанны? Что им была уже известна вся ее жизнь, все ее прошлое – о чем Жанна и не подозревала – и что теперь они только старались завлечь ее в ловушку, так, чтобы она сама призналась во всем?
Помните ли вы Луазлера, этого лицемера и предателя, это орудие Кошона? Помните ли вы, что Жанна, уверенная в неприкосновенности тайны исповеди, чистосердечно и доверчиво рассказала ему обо всем, за исключением лишь немногого, касавшегося ее откровений, говорить о которых кому бы то ни было ей воспретили святые, и что этот неправедный судья, Кошон, спрятавшись, слышал всю ее исповедь?
