В ближайшее мгновение Бломштедт соскочил с коня и его шпага блеснула при алом рассвете.
– В последний раз, – сказал он, – именем императора приказываю вам вернуться назад в Петергоф или дать отчёт относительно вашей поездки и той дамы в карете.
Вместо ответа Орлов сделал сильный выпад по направлению груди молодого человека, клинки их шпаг встретились, зазвенели, и в глазах обоих заблестела твёрдая решимость не щадить противника.
Тут растворилась дверца кареты; Екатерина Алексеевна быстро выскочила из неё и, повелительно поднимая руку, кинулась почти между скрещёнными клинками.
Бломштедт отпрянул и отсалютовал своей шпагой.
– Стойте! – холодно, с величавым достоинством произнесла императрица. – Вы желали знать, милостивый государь, кто находится в этой карете. Теперь вы видите это, вы знаете, что присутствие вашей императрицы не допускает обнажённых шпаг… Я приказываю вам тотчас же освободить дорогу и не препятствовать моей поездке.
Бломштедт, почтительно приветствуя императрицу, снял свою шляпу и сказал:
– Я знаю свои обязанности по отношению к вам, ваше императорское величество, но я стою здесь от имени государя императора, моего повелителя, и его именем, в силу его приказания, вынужден просить вас, ваше императорское величество, возвратиться в Петергоф; после вы будете иметь возможность сообщить государю императору те основания, которые побудили российскую императрицу столь таинственным образом глубокой ночью покинуть свою резиденцию.
– Довольно слов! – воскликнул Орлов и, обращаясь к государыне, добавил: – Прошу вас в карету! Так как этот безумец препятствует нам, то я вынужден остаться, чтобы покончить с ним… Вам же, ваше императорское величество, нельзя ни минуты более медлить; всё складывается так, чтобы вы поспешили в Петербург.
Он снова поднял свою шпагу, а Екатерина Алексеевна, сочтя дальнейшие попытки спасти молодого голштинского дворянина напрасными, отошла от них, чтобы снова сесть в карету.
Но Бломштедт быстрее молнии подскочил к лошадям и, сильно взмахнув рукою, разом перерезал остриём шпаги постромки. Лошади бросились в стороны, заржали, забили копытами; их беспокойные движения заставляли карету, с которой они были связаны только одной головной упряжью, снова закачаться из стороны в сторону.
Собственный конь Бломштедта, до сих пор спокойно стоявший возле кареты, испуганно понёсся по полю, а почтальон соскочил с козел, чтобы удержать беспокойно бившихся лошадей.
Орлов взревел от ярости; он начал наступать на молодого человека, осыпая его страшными ударами; Бломштедт уверенно и ловко парировал их, но, чувствуя превосходство физической силы на стороне Орлова, вынужден был ограничиться обороной. Искры сыпались из-под их клинков, никто не уступал, оба противника стояли друг против друга, как бы вылитые из бронзы. Бломштедт уже получил несколько незначительных ран, кровь сочилась из них, но он не трогался с места, следя взором за каждым движением противника и ловко уклоняясь от его диких ударов, когда его силы не позволяли парировать их. Он решил, что теперь его единственный долг состоит в том, чтобы возможно дольше задержать бегство императрицы. И сознание того что корона и жизнь его императора и герцога в настоящее мгновение находятся в его руках, придавало ему всё новые силы, всё новую ловкость, в то время как удары Орлова под влиянием дошедшего до бешенства гнева становились всё неувереннее.
Екатерина Алексеевна, бледная, со скрещёнными на груди руками стояла возле кареты и пылающими взорами следила за этой страшной борьбой, от исхода которой зависел решительный шаг к величию престола или во мрак тюрьмы.
Почтальон упал на колена и в страхе воссылал молитвы ко всем святым.
Тут императрица вдруг стала прислушиваться. Послышались звуки лошадиных подков и шум катящегося экипажа; в некотором отдалении, на дороге, ведшей из Петербурга, показалось облако пыли. В разгоравшемся утреннем рассвете вскоре можно было рассмотреть запряжённую четвёркой карету и двух галопировавших возле неё всадников.
Надежда сменялась страхом в императрице, страх – снова надеждой. Её лицо то заливалось краской, то бледнело.
Наконец и Орлов услышал приближавшийся шум; всадники громко кричали ему и размахивали в воздухе шляпами.
– Ах, это – вы! – воскликнул Орлов. – Само Небо посылает вас… это – мои братья.
Екатерина Алексеевна сложила руки, и её увлажнившиеся глаза, казалось, посылали благодарственную молитву Богу.
Через несколько минут карета и всадники подъехали к месту происшествия. На козлах сидел Иван Орлов, его братья Алексей и Владимир скакали впереди и очень удивлённо смотрели на столь странную сцену, происходившую пред их глазами.
– Держите этого предателя! – крикнул Григорий Орлов, а сам поспешил к императрице и повёл её к карете своего брата Ивана.
– Ты слишком медлишь, всё уже ждёт, всё готово! – воскликнул Владимир Орлов. – Мы приехали, так как боялись, что твои лошади могут быть утомлены.
– Задержите его, покончите с ним! – снова крикнул Григорий Орлов.
Затем он помог императрице войти в карету, сел сам вместе с ней, и четвёрка лошадей его брата во весь дух понеслась по направлению к Петербургу.
Алексей и Владимир Орловы с обнажёнными шпагами набросились на Бломштедта, с ужасом смотревшего вслед карете и видевшего, что плоды его усилий уничтожены. Равнодушно оборонялся он от нападений своих конных противников; он понимал, что несчастная судьба его императора теперь решена, и его собственная жизнь едва ли представляла для него какую-либо ценность.
Алексей Орлов, только что сделавший стремительный выпад на Бломштедта и лишь с трудом уклонивший своего коня от острия его шпаги, воскликнул:
– К чёрту этого дурака!.. Он поранит нам наших лошадей, и тогда нам придётся разделить с ним компанию здесь в чистом поле. Поедем скорее следом за Григорием, у нас есть дело в Петербурге; пусть этот окаянный немец бежит к своему господину и сообщит ему, что его императорскому маскараду наступил конец.
Он быстро повернул коня и помчался следом за отъехавшей уже на порядочное расстояние каретой. Его брат Владимир последовал за ним, иронически раскланявшись с Бломштедтом. Вскоре и эти оба всадника скрылись в облаке пыли по направлению к Петербургу.
Солнце уже ярко светило, подымаясь из-за горизонта. В некотором отдалении позади лежали парк и Петергофский дворец.
Словно надломленный, стоял, не двигаясь с места, Бломштедт. Его лошади нигде не было видно. Чтобы возвратиться пешком во дворец, ему нужно было по крайней мере полчаса времени, и хотя его раны и были лёгкими, всё же потеря крови делала их болезненными. Но, тем не менее, ему необходимо было во что бы то ни стало добраться до императора, чтобы последний по крайней мере был в состоянии сделать всё возможное против неизвестной опасности, грозившей ему из Петербурга.
С лихорадочно горевшим лбом, высшим напряжением воли, собрав все силы, Бломштедт зашагал по просёлку обратно к парку. Лучи быстро восходившего солнца уже начали нагревать охлаждённый ночным сумраком воздух. Пот струился с висков барона, всё утомлённее и утомлённее становился его шаг, и ему приходилось всё замедлять его, чтобы окончательно не надломить своих сил.
Наконец Бломштедт достиг парка, но у входа в него был задержан стоявшим там часовым.
Молодой человек сказал, что прибыл в Петергоф повелению императора и по дороге упал с коня. Он не посмел ничего прибавить к этому, а также выказать большое нетерпение, так как опасался того, что петергофский гарнизон принадлежит к заговору.
Солдат окинул его недоверчивым взглядом – голштинская форма далеко не пользовалась приязнью у русских гвардейцев, да притом же эта форма была изорвана и покрыта кровяными пятнами, а взгляд барона был беспокоен и выражение его лица расстроенно.
Часовой отказался пропустить молодого человека, и лишь после долгих переговоров, во время которых Бломштедт едва сумел побороть свою боязнь и беспокойство, он добился того, что солдат провёл его к ближайшему часовому; последний, после нового продолжительного допроса, в свою очередь, передал его ближайшему часовому.
Прошло по крайней мере полчаса, пока барон достиг главной гауптвахты при входе во дворец; там, по-видимому, снова усомнились в его рассказе и не решились отпустить его.
Наконец Бломштедт добился того, что пошли доложить дежурному камергеру императрицы. Прошло ещё немало времени, пока тот появился, снова в ночном костюме, и, с едва скрываемой иронической усмешкой выслушал его рассказ о падении с лошади; только тогда солдаты отпустили барона и ему дали свежую лошадь.
Всё это заняло не менее двух часов, и солнце уже высоко стояло на горизонте, когда вконец измученный барон снова сел в седло. Он медленно тронулся с места, уже не вызывая подозрений ни в ком, и только оставив парк так далеко позади, что мог считать себя в безопасности, дал шпоры коню и помчался по дороге в Ораниенбаум.
