Когда поначалу я планировала этот мемуар, у меня не было намерения углубляться в истории моих Сестер-жен. Во-первых, такое отступление слишком надолго — на много страниц — отвлекло бы моего Читателя. Во-вторых, каждая из жен появлялась в постели Бригама столь уникальным образом, в результате таких различных и порой загадочных обстоятельств, что мне не удалось бы вполне достоверно представить путь каждой из них. Однако в случае с Амелией Фолсом такое отступление кажется оправданным. Надеюсь, мой Читатель согласится.
Она стала семнадцатой женой Пророка в 1863 году, заняв и весьма прочно удержав статус его фаворитки. Он снабдил ее личной каретой, на дверце которой был золотом изображен вензель из ее инициалов, хотя другие жены должны были пешком ходить по пыльным городским улицам. Амелия заказывала себе шелка из Франции, тогда как для всех нас — остальных — неустанно пряли шелковичные черви Бригама. Но более всего ее соперниц-жен (себя я исключаю из этой ревнивой компании) расстраивало то, что она могла посещать своего мужа, когда бы ей ни заблагорассудилось. Было известно, что она способна приехать к нему в контору и разогнать собравшихся там посетителей, чтобы остаться наедине со своим супругом. А самым скандальным, как мне говорили, было то, что Амелия однажды потребовала себе бриллиантовое ожерелье, прежде чем разрешила Бригаму снова явиться в ее будуар. Хотя эту конкретную деталь я узнала не из первых уст, я тем не менее доверяю своему источнику, так как, если бы вам пришлось сегодня приветствовать Амелию, вы, вполне возможно, сами увидели бы, как сверкают бриллианты у нее на шее.
Мне известно также, что она намеревалась стать последней женой Бригама. Это было условием их брака. Но надо все-таки отдать Бригаму должное. Он держал слово целых два года.
В 1865 году, незадолго до того, как он начал кампанию за завоевание меня, Бригам нарушил клятву, данную Амелии, женившись на Мэри Ван Котт — красивой, умной Святой из весьма набожной семьи. Мэри, которая впоследствии станет моей подругой, всегда была добросердечна и самоотверженна. Она понимала, что ее присутствие причинит боль Амелии, и спросила Бригама, что ей следует сделать, дабы ее смягчить. «Отнестись к ней с уважением», — посоветовал Бригам. Приехав в Львиный Дом, Мэри послала в комнату Амелии котенка по имени Хани[103] в знак мира. Амелия выпустила бедное создание на волю — в городскую реку, а пустую коробку поставила у двери своей соперницы. Больше никто Хани не видел.
Мэри печалилась из-за потери котенка, но не могла заставить себя винить в этом Амелию. «Я еще больше стала понимать ее отчаяние», — сказала она Бригаму, а он позже рассказал об этом мне. (Мои клеветники часто обвиняли меня в том, что я знаю такие вещи, которых никак не могла знать в действительности. «Ее ведь там не было!» — кричат они. Ах, как ясно это показывает наивность их представлений о многоженстве. В этом беспокойном сообществе Святых признание жены мужу перепрыгивает с одной подушки на другую с быстротой и решительностью постельной блохи.)
Противостояние между Амелией и Мэри длилось вплоть до моего появления. Говорят, ничто не залечивает рану лучше, чем время. В полигамном браке ничто не притупляет боль от появления новой жены лучше, чем появление еще одной, после. В полигамных семействах существует жестокая логика. Жена обычно игнорирует женщин, появившихся до нее, но испытывает ненависть к первой же появившейся следом за нею. Когда же эту новую женщину сменяет другая, предыдущая получает совсем не христианское удовольствие, видя ее страдания, так похожие на те, что испытывала когда-то она сама. Но это не всегда так. Многие женщины слишком благородны душой, чтобы питать подобные чувства. Однако они — исключение. Тогда как ярость Амелии — правило.
Итак, мой Читатель, таково было семейство, в которое я вступила в тот день.
Когда я попыталась войти в сад Бригама, я обнаружила, что Амелия нарочно заперла калитку. Садовник Бригама, Леггетт, увидел, как я пыталась ее отпереть.
— Постойте там, — сказал он, заковыляв по направлению ко мне. — Вот и вы, мэм. Сестра Амелия-то совсем разбушевалась, правда?
Как ни соблазнительно было мне ответить, я не могла себе позволить сплетничать о другой жене.
— Здесь у нас всегда прекрасная погода, пока она не разбушуется, — продолжал садовник. — Мне бы надо милицейских добровольцев нанять, чтобы цветы мои оберегать. Вы только взгляните на нее!
И действительно, Амелия вступила в яростное единоборство с космосом, размахивая зонтиком и круша цветы на клумбах. Но я не поддержала линию Леггетта и заговорила о том, как прекрасна его лавандовая роза.
— Мне повезло, что она у меня осталась целой. Амелия на днях взяла ножницы и срезала мою дамасскую розу.
— Мистер Леггетт, — сказала я, — прошу вас помнить: ее дела меня не касаются.
— Конечно, — согласился он. — Пока она не сделает их вашими.
— Мне очень жаль, что она так дурно с вами обращается.
— Это пустяки. Вы бы видели, как она Бригама обрезает. Только я вот чего вам скажу: я от этого еще больше его люблю. Он стоит по воскресеньям перед нами, мудрость всякую нам дает и много чего еще, и это хорошо и прекрасно, да только я никогда не доверюсь человеку, пока в слабости его не увижу. Вот так и узнаю, что он честный. У каждого своя слабинка есть!
Позже, за обедом, я специально села напротив Амелии, чтобы установить какое-то взаимопонимание. Она меня игнорировала, ни с кем не разговаривала и не прикасалась к еде. Каждый раз, когда какая-нибудь из других женщин заговаривала с Бригамом, Амелия, сердясь, надувала губы и начинала, по своей неприятной привычке, щипать себя за щеки. Я спросила, что ее беспокоит, но она предпочла промолчать. В конце обеда, когда принесли блюдо с тортом, она сунула его мне под нос.
— Ты, кажется, обожаешь сладости, — сказала она, а знаменитые бриллианты сверкали у нее на шее.
Должна признать, что драгоценные камни улучшали цвет ее лица еще более, заставляя других жен Бригама, в том числе и меня, выглядеть заурядными и некрасивыми. Я взяла с блюда два куска лимонного торта, завернула их в салфетку для моих сыновей и поблагодарила Амелию за доброту. Ее губы изогнулись в злобной улыбке. Это будет мой единственный разговор с Амелией за все пять лет, что мы с нею делили мужа. Однажды я слышала, как Бригам сказал, что самые красивые женщины также самые злые, что, должно быть, объясняет его необыкновенную преданность Амелии.
В качестве жены Бригама я так и не стала постоянной посетительницей Львиного Дома, а спустя несколько месяцев вообще перестала там появляться. Помню, как-то днем Бригам навестил меня у меня дома. И почему-то решил спросить:
— Ты давно перестала с нами ужинать?
— Много месяцев тому назад.
— Неужели так давно? Я скучаю, не видя там свою жену.
— Я тебе не жена, — ответила я.
Он поднялся с кровати и стал одеваться, застегивая пуговицы, продевая запонки в манжеты. Он ничего больше не говорил, неразборчиво бурча что-то, когда наклонялся, чтобы натянуть башмаки. Бригам вышел из моей комнаты, не произнеся ни слова, будто раненый зверь, уходящий в свою берлогу. Однако то место, где он стоял, не опустело. Казалось, он оставил вместо себя свой дух, темный призрак, большой, тех же размеров и той же формы, что он сам. Призрак следил за мной, пока я одевалась. Он проник в мои мысли, когда я забеспокоилась, не совершила ли чего-то, что могло повредить моему Спасению и Спасению моих мальчиков. Я не верю в фантасмагории, но это присутствие было столь грозным, столь реальным, что я просто не могу не описать его таким, каким оно представлялось мне тогда.
Я услышала, как на лестнице Бригам поздоровался с мамой. Я услышала, как открылась дверь, как тяжелые башмаки Пророка застучали по ступеням крыльца. Подойдя к окну, я смотрела, как он идет по дорожке. Во дворе мои мальчики швыряли камешками в ящерицу.
— Лоренцо! Джеймс! — окликнул их Пророк. — Как бы вам понравилось, если бы какое-то большое, огромное существо стало швырять в вас камни?
Бригам тяжело опустился на одно колено, разжал мальчикам ладони. Он отобрал у них их вооружение и осторожно положил камешки на землю. Потом стал что-то шептать мальчикам, а они внимательно слушали. Скоро они заулыбались, рассмеялись и обвили руками его шею. В этот самый момент привидение в моей комнате заговорило: «Все ради них. — Это был голос Бригама. — Все, что ты теперь делаешь, — это ради твоих сыновей».
ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
Глава восемнадцатая
Вера в Браке
В первую годовщину нашей свадьбы Бригам переселил меня вместе с мамой и сыновьями на лесную ферму Форест-Фарм — в его сельскохозяйственные угодья, расположенные к югу от города.
«Я знаю: тебе не очень-то нравится твой маленький коттедж, — сказал он. — Многие говорят, что Форест-Фарм — это одно из самых красивых мест во всей Юте. Думаю, ты убедишься, что мальчикам будет хорошо там, на земле. Что касается тебя… Я потратил на этот дом двадцать пять тысяч долларов. Там два этажа, не считая подвала. Если это тебя не устроит, тогда, Господи прости, я не знаю, чем еще тебе угодить». Он говорил правду: дом был построен в готическом стиле, с остроконечной крышей, в форме двойного креста. Он стоял на прекрасном плоском участке плодородной земли, окруженный целым садом ореховых деревьев, и из его окон открывался широкий вид на горы. Казалось, это одно из лучших мест в Дезерете, где я могу вырастить своих сыновей.
