Пламенная речь Авраамия и впрямь слезы из казаков вышибла. Они подходили к телеге с телом мальчонки, истово крестились, обещали нынче же отсечь Хоткееву руку насовсем, — но только после того, как и другие замоскворецкие станы в помощь нижегородцам поднимутся.
— Аще кто забудет слово свое, того Бог забудет! — сурово насупил брови келарь и поспешил в казацкие таборы за Москву-реку.
По пути он прослезил казаков, стабунившихся на переправе у церкви Святого великомученика Никиты. Здесь собрались те, кто уцелел на разных участках утреннего сражения и шарпачи, рыскающие в поисках легкой поживы. Многие из них гомонящей толпой двинулись следом за Авраамием, чтобы еще раз послушать вещего старца на главном казацком стане.
Здесь глазам Авраамия и его спутников предстала удручающая картина. На солнечном припеке пьянствовала, играла в зернь или, забывшись в пополуденном сне, валялась орава плохо одетых, груболицых, никому не подчиняющихся станичников. Князя Трубецкого на стане не было. Его замещал атаман Кручина Внуков, бородатый, осанистый пожилец в просторном, с серебряными галунами казакине и шапке с кисточкой. Узнав, зачем пожаловал келарь с послами, Внуков распорядился соорудить из бочек и плах возвышение, закрыть его холстиной, а спящих казаков не медля растолкать.
В груди Авраамия клокотал гнев.
«Как смерд не моется, а все смердит, — думалось ему, — Совсем страх казаки потеряли. Коли их в узде не держать, они сами кого хочешь зауздают». Однако лицо его оставалось спокойным и бесстрастным. И лишь поднявшись на скородельный помост, он возвысил голос:
— Что празднуем, братие?! Или устали против обидчиков отечества нашего войною стоять? Или не видите, как земцы князя Пожарского рядом с вами кровь проливают? Или умом с зелена вина перепутались? Опомнитесь! Поставьте против храбрости нижегородцев свою храбрость, против их стойкости свою стойкость. Не посрамите войско казацкое!
— Поставить можно, а что толку? — выкрикнул кто-то и заюродствовал: — В воде черти, в земле черви, в небе птахи, в Кремле — ляхи; лезь к казаку в пузо — оконце вставишь, боярином станешь.
— Богатые с Пожарским пришли, пусть они и воюют, — поддержали его жидкие голоса. — Сытый голодному не товарищ!
— Цыть-те, пустомели! — зашикали на них со всех сторон, — Дайте божьему человеку слово сказать! И впрямь против Господа согрешаем…
— Не беда, что грехов много, — не унимался глумец. — Лишь бы денег вволю.
— Коли все дело в них да в голодное брюхо уперлось, — укоризненно посмотрел в его сторону Авраамий. — Обещаю казну Сергиевой Троицы ради насыщения вашего не пожалеть, как мы ее и прежде не жалели! На правду слов много не надо. Зову вас, братие, пострадать за Имя Божие, за православную истинную христианскую веру и государство Московское, как в оные годы наши великие предшественники страдали! — и вдруг бросил до сердца пронимающий клич — Се́ргиев!
— Се́ргиев! Се́ргиев! — пришел в движение казацкий стан. — Веди нас, Кручина! Зададим гетману страху!
Атаман Кручина Внуков не заставил себя ждать. Во главе растянувшихся до переправы и дальше конных и пеших сотен он двинулся на соединение с казаками Никитского и Климентьевского станов. У Серпуховских ворот путь им заступила пехота Граевского и черкасы Ширая. Завязался вялый выжидательный бой.
Как только звуки его докатились до Остоженки, Пожарский решил все свои силы туда бросить.
— А я бы еще и с Крымского двора зашел, — высказал ему свои соображения Минин. — Там гетман меньше всего нападения ждет. Он сейчас, как глухарь, в Замоскворечье увяз и ничего больше не видит и не слышит. Самое время его сбоку ударить. Чтобы тебя не отрывать, мне это дело поручи. Я справлюсь, княже. Не сомневайся.
— Я и не сомневаюсь, Миныч. Бери себе, кого хочешь. На твой опыт полагаюсь, на твою удачу…
Минин взял три сотни пехоты, оставшиеся от засадного полка, и полторы сотни рубак под началом польского ротмистра Павла Хмелевского. Вместо Михаила Дмитриева, раненного в утреннем бою, запасной полк возглавил Василей Тырков.
— А конницу почему не берем? — удивился он. — Пешцам в таком деле без нее не справиться. Быстроты не будет, натиска, разворота.
— Зато легче на тот берег тишком перейти и к стану пана Величинского вроссыпь подобраться, — объяснил Минин. — При нем гусарская рота да рота пешая. Кони гусарские у реки поставлены. Вот и сообрази. Коли тех коней под себя взять, из пешцев враз конница получится.
— Как это я сам не сообразил? — дернул рваной ноздрей Тырков. — Ну тогда слава богу! Я с собой ермачат возьму. Они сколько надо коней отгонят… — и запнулся. — А с княжичем Федором как быть? Он ведь теперь с ними неотлучно.
— Сам знаешь: или всех брать, или никого… Слыхал я, Федор хорошо воюет…
— Что есть, то есть. Старательный хлопец. Да у нас почитай нерадивых и нет. Не затем в этакую даль шли, чтобы бездельничать.
— И то верно. Сибиряки народ двужильный. С дороги — и в бой! Истинно молодцы. Потери-то большие?
— Да уж и немалые, Козьма Миныч. Считай, и половины не осталось… Как у всех.
— Ладно, Василей Фомич. Действуй! После поговорим…
День клонился к вечеру. Налились пахучим зноем прибрежные травы. В голубизне высокого неба светлыми островками повисли пенистые облака. Вода в Москве-реке до дна прогрелась. Мазки закатного солнца испятнали ее от берега до берега. Головы плывущих ополченцев среди них издали не сразу и различишь. Да поляки в этотчас на реку у Крымского двора и не смотрели. Внимание их было приковано к тому, что происходило ниже по течению.
Первыми выбрались на берег молодцы Павла Хмелевского и ермачата. Кони польских гусар мирно пощипывали траву у наскоро поставленных коновязей. Тут же полдничали ротные караульщики. Завидев ополченцев в мокрой одежде, они всполошились, но Хмелевский заговорил с ними по-польски, и они немного успокоились. Ротмистр продолжал идти к ним, шутливо объясняя свое появление, а его поспешники беспечно смеялись.
Остальное произошло стремительно. Перебив караульщиков, удальцы махом разобрали коней. С саблями и грозными сулицами в руках они вихрем понеслись по вражескому стану, рубя и круша все вокруг. На помощь им подоспели пешцы засадного полка.
Трудно назвать сечей то, что произошло затем. Скорее это было посечение ошалевших от неожиданности, не успевших схватиться за оружие, подавленных прежними неудачами польских и литовских вояк. Летописцы опишут его так: «Кузьма же с теми сотнями набросился на них, и побежали они Богом гонимы. Отступая к таборам Хоткеевым, рота роту смяла. Пехота же, увидев это, из ям и крапив поднялась и взяла в тиски таборы. Конные же напустились на них всей своей силою…».
Наравне с ополченцами сражались Кузьма Минин, его сын Нефед, Федор Пожарский и воевода Тырков. Их пути то расходились, то пересекались, и тогда вместо приветствия они взмахивали саблей и кричали друг другу «Се́ргиев!» — «Се́ргиев!».
С того и началось отступление, а затем всеобщее бегство польского войска.
Казаки Трубецкого захватили и разграбили ту половину обоза Ходкевича, которая укрылась у Серпуховских ворот и Данилова монастыря. Земцы Пожарского вновь заняли Замоскворечье. Воодушевленные столь явной победой, они готовы были преследовать поляков, пока сил хватит. Но, как свидетельствуют летописцы: «Начальники же их за ров не пустили, говоря, что две радости на один день не бывает, ибо все сделалось помощью Божиею. И повелели они стрелять казакам и стрельцам, и два часа стояла такая стрельба, что не было слышно, кто о чем говорит. Огня же и дыма было, как от пожара великого. Гетман же, охваченный ужасом, отошел к Пречистой Донской (к Донскому монастырю) и стоял там всю ночь на конях. Утром же он побежал от Москвы срама ради прямо в Литву».
Уже за́ полночь, ошалев от победного ликования, ополченцы как-то враз почувствовали валящую с ног усталость. Притупившаяся на время боль от ран и боевых ушибов вдруг вспыхнула с новой силой. Но сонная одурь была неодолимей. Она мешала отыскать свой отряд, устроить ночлеги, обиходить раненых. Приткнувшись где придется, ратники засыпали, чтобы увидеть во сне продолжение того, что довелось им пережить наяву. Не зря говорится: какова постель, таков и сон.
Но Сергушку Шемелина и Федьку Глотова просто так не повалишь. На одном из подворий Большой Ордынки они заняли для остатков засадного полка сарай, где прежде хранилась мякина и другой мелкий корм для скота. Невесть где попрятавшиеся хозяева усадьбы держали в нем домашний скарб, перенесенный из полусгоревшей избы, в том числе несколько лавок. Будто нарочно мякинник под спальные места ополченцам приспособили.
Обойдя темную клеть с огнищем в руке, Тырков велел уложить на лавки раненых, а под лавки и возле них — сколько вместится ратников. Остальных разместил во дворе под стенами сарая. Наказал далеко не разбредаться. Мало ли что может случиться? Еще и караульщиков, как обычно, на походе выставил.
