Чжонку.
Юноша замер, а девушка поклонилась ему, а, выпрямившись, улыбнулась — слезы блеснули в глазах.
— Вы показали мне, какими могут быть чувства. Я вас до самой смерти не забуду.
— Сонъи…
Но девушка вдруг развернулась и выскочила из комнаты. Юноше ничего другого не оставалось, как подобрать свои туфли и, крадучись, уйти.
Он шел по улицам Ханяна в сгущающихся сумерках, и мысли были одна тяжелее другой. Чжонку шел в сторону Сонгюнгвана, но вдруг остановился, развернулся и бросился бежать к магистрату. Он прибежал в тот самый момент, когда из ворот вышел отец, ведя коня в поводу. Юноша уже шагнул было к нему, но тот был не один, и Чжонку схоронился в темноте. Отец раскланивался с сослуживцами, и сын терпеливо ждал. Сейчас сумерки были ему на руку. Капитан сел в седло и отправился вдоль улицы шагом. Когда на него из темноты выпрыгнул человек, Соджун, выдернув из ножен меч, едва не зарубил его. Не зарубил, потому что конь был спокоен, лишь едва всхрапнул от неожиданности: он не почувствовал в человеке недруга. А тот схватил за стремя, и капитан признал сына. И как всегда обдало ледяным страхом.
«Неужто дома…,» — но что именно он не успел додумать.
— Чжонку, что ты здесь делаешь? Откуда…
— Отец, помогите! Заклинаю вас, помогите! Не отдавайте Сонъи! — зачастил, давясь слезами и страхом, Чжонку.
Соджун вздохнул и убрал меч в ножны, спешился. В густых, как чернила, сумерках капитан едва различал собственного ребенка. Он не мог разглядеть лица, но видел, как того трясло.
— Отец!
— Идем, — проворчал Соджун и пошел по улице, Чжонку поплелся следом. Он смотрел на широкую спину, очертания которой вырисовывались даже сейчас, и смиренно шел. Он хотел что-то сказать, но отец оглянулся, и ребенок промолчал.
Они повернули к рыночной площади, стало светлее. Соджун оглянулся на сына, вздохнул. Расстегнул пряжку плаща и сунул его ребенку.
— Еще не хватало, чтоб тебя кто-то увидел и узнал, — сказал он и направил лошадь к изгороди таверны. Им навстречу тут же выскочила хозяйка.
Густой аромат поднимался от чаши с мясной похлебкой, обдавал лицо, и желудок сводило голодной судорогой. Чжонку смотрел в свою тарелку и молчал. Молчал и отец.
— Отец…
— Сперва поешь, — проворчал тот и пододвинул гарниры. — отсюда слышно, как в животе урчит.
— Отец!
— Сперва поешь!
Чжонку нехотя взял ложку, которая сегодня почему-то плясала в руке. Он глотал горячий суп, и с каждой ложкой страх, так сильно сжимавший все внутренности, ослабевал. К рукам вернулась крепость и сила. Соджун, заметив все это, хмыкнул. А юноша отложил ложку и выпил остаток бульона через край. Поставил чашу и вытер рот рукавом. В его глазах вновь появилась ясность и твердость. Капитан положил два монеты около чаши и полез из-за стола.
— Отец!
— Пойдем, тебе пора возвращаться.
— Я вернусь. Но…
— Чжонку, ты здесь бессилен. Смирись. — заявил Соджун и поправил ремень с ножнами.
— А если… если я не хочу мириться… если…, — и Чжонку замолчал.
Капитан вздохнул и сел обратно.
— Ты любишь Сонъи и хочешь быть с ней? — спросил он прямо в лоб, сын кивнул в ответ. — Этому не бывать.
— Но…
— Ты не можешь жениться на дочери наложницы своего отца! По законам нашей страны Сонъи — твоя сестра[5].
— Отец!
— Остальное не имеет значения. Пока мы все живем под одной крышей, пока мы все одна семья, это невозможно!
У Чжонку уходила из-под ног земля. Интересно, отец себя чувствовал так же, когда госпожа выходила замуж за другого?
— И… и ничего…
— Эта ситуация изменится лишь в одном случае, — сказал капитан, и юноша вперил в него пытливый взгляд. — Когда нас с госпожой не станет, вы утратите родственные связи.
Чжонку словно водой окатило. Он смотрел на суровое лицо и молчал.
— Но она же может отказаться…
— А дальше что? Что ты ей сможешь дать?
— Я могу уехать с ней куда-нибудь на острова… Будем ловить рыбу, проживем…
Соджун вздохнул и промолчал.
— Отец, вы ушли из дома, хотя это просто недопустимо. В глазах всего белого света вы преступник. Но, я думаю, вы никогда не пожалели о содеянном. Хотя бы раз увидели, как меняются ваши глаза, когда вы смотрите на женщину, с которой не имеете права быть вместе! Мне кажется, что именно в это мгновение вы только и живете! Или думаете, что мои чувства к Сонъи…
— Я такого никогда не говорил. Я давно понял, что ты влюблен в дочь госпожи. Очень давно. Я сам полюбил в девять лет, и даже спустя столько лет, для меня ничего не изменилось. И ты прав, я преступник. Но вам вместе не быть. Прими это.
— Но, если уехать, — не сдавался несчастный Чжонку.
Соджун полез запаху и вытащил свою именную бирку. Показал ее сыну.
— Не спрашиваю о твоей, зная, что она в академии, — проговорил он и протянул ребенку аккуратную дощечку на шелковом шнуре. — Вот здесь указано, кто я такой и кто мой отец. Указан мой род. На твоей дощечке то же самое. На дощечках Сонъи и Хванге стоит моя фамилия. Как и куда вы сбежите, если с вашими именными табличками вы не можете ни вступить в брак, ни родить детей?
— Но почему у них такие таблички?
Капитан сунул свой пропуск за пазуху и вздохнул. Он видел терзание и боль, которые испытывал его сын. Видел отчаяние, отравляющее сознание, но не мог помочь. Ничем.
— Потому что их отец в глазах закона — предатель и изменник. И это тоже не изменить!
С этими словами Соджун вылез из-за выскобленного стола, кивнул хозяйке и пошел к лошади. Чжонку пошел следом.
Капитан проводил сына до Сонгюнгвана, помог перебраться через стену и лишь потом вернулся домой. Елень встречала его, как обычно. Она пододвигала ему тарелки с гарнирами, и сама ела с удовольствием. Соджун посмотрел на то, с каким аппетитом ест Елень, и вздохнул. Женщина подняла глаза.
— Вы сегодня поздно. Вас что-то беспокоит? — спросила она.
