схватил кувшин, заглянул в него и скривился.
– Чуток… Половину выжрал!
Курдюк приблизился к Фильке, явно намереваясь его ударить, но тут дверь резко отворилась, и на пороге появился запыхавшийся от спешки парень.
– Поспешай, Сафроныч! – крикнул он. – Тебя воевода требует, и тебя, казак, тоже!
– Сейчас будем, – ответил Курдюк и повернулся к Фильке. – Лезь в конуру, падаль! Ужо вернусь, тогда и потолкуем на дыбе!
Филька схватил корзину с едой, кувшин и шмыгнул за решётку. Курдюк запер за ним дверь, подошёл к бадье и, припав к ней лицом, напился воды.
– Пошли, Сёмка! – сказал он и погрозил на прощанье Фильке кулаком. – Ужо я до тебя доберусь!
Возле дома владельца Усолья было людно. Здесь находились боевые люди хозяина, приказчики и казаки Сёмки Ротова. На крыльце стояли Светешников и Хитрово. Когда подошли Курдюк и Сёмка, Светешников оглядел всех и сказал:
– Пожалуй, все в сборе, Богдан Матвеевич.
Воевода подошёл к краю крыльца, и люди стихли.
– С этого часа вы все взяты под моё начало, – строго сказал Хитрово. – От меня вам и милость, и казнь. Посему никому со двора не уходить, сейчас пойдёте на поварню, и всех накормят. О выходе скажет десятник Курдюк, он вас поведёт, и его слово – это моё слово. Крепко запомните всё, что я сказал.
Люди зашевелились, зашушукались. Они не ведали, что им придётся делать, хотя все понимали, что с пищалями и саблями посылают не сено косить.
– Зачем идём? – выкрикнули из толпы.
– Про то вам Курдюк в своё время скажет. Идите туда, куда должны идти. Кто сомневается, может остаться. Есть такие?
Желающих остаться не было, и Курдюк повёл людей к поварне, куда они завсегда шли с большой охотой. Пошли туда и казаки, а Сёмку окликнул воевода.
– Не в обиде, полусотник, что подначалил тебя десятнику? Так он здесь всё знает, каждый куст. Но ты держи своих людей близ себя. Не по нраву мне здешние боевые люди, рожи у всех воровские, посему будь настороже, чтоб не ударили в спину. Особо гляди, чтоб никто не убежал вперёд оповестить Лома.
Сёмка пошёл вслед за своими людьми, а Хитрово обратился к Све-тешникову.
– Пора мне на пристань, Семён Надеевич, нужно торопиться с выходом, чтоб поспеть до того Малинового оврага как раз на рассвете.
– С Богом, Богдан Матвеевич! Я на струг определил самого знающего кормщика Андрюшку Корешкова, он Волгу вдоль и поперёк ведает.
На струге воеводу ждали. Стрельцы сидели за вёслами, оба кормщика, синбирский и усольский были на месте. Хитрово ступил на струг, и тотчас пристанские караульщики оттолкнули его от причальных брёвен. Гребцы навалились на вёсла, и скоро судно подхватила волжская волна. Уже смеркалось, с разогревшегося за день берега дул лёгкий ветерок, на середине Волги он стал заметно сильнее, и над стругом распростёрлась холстина прямого паруса. Течение и ветер легко понесли струг мимо дымящихся варниц, бобыльей слободки и усадьбы Светешникова, которая была не видна за большими, забежавшими в Волгу, деревьями.
Хитрово посмотрел в эту сторону обеспокоенно, ушли ли ратные люди на ватагу Лома вовремя, а если ушли, то всё ли у них ладно. Воевода предупредил Сёмку Ротова не по пустой подозрительности. Он хорошо знал, что здесь, в Диком поле, добрые люди встречаются редко, всё это сплошь беглые, у каждого из них свой воровской опыт, и в боевые люди к Светешникову они подрядились только из-за того, что жить воровством гораздо опаснее, чем караулить хозяйское добро в тепле и всегда сытым. Как они поведут себя при встрече с ватажной артелью, Хитрово не знал, но вполне мог предположить, что драться с ворами станут немногие, некоторые просто упадут на землю, притворившись, что они ранены или убиты, но могут быть и такие, что замыслили чёрное дело – ударить казакам, которых всего-то десяток, в спину.
Стараясь отвлечься от мрачных мыслей, Богдан Матвеевич встал с лавки и подошёл к борту струга. Над Волгой стояла полная луна, настолько большая, что её край не был чётко очерчен чернотой, и луна как бы растекалась вокруг себя ослепительно белым и подрагивающим, как студень, веществом. След от луны на всхолмленной воде был широкой, накатанной до льдистых отсветов и высверков дорогой, в которой матово светилось расплывшееся отражение царицы ночного неба.
Стрельцам полная луна бередила разум, они не спали и слушали рассказы записного баюна, старого казака, известного Хитрово ещё по зимовой службе в Карсуне, о том, что больше всего бередит душу русского, – о нечаянном счастье, выпавшем на долю Ивана-дурака, которое вполне может свалиться на каждого, кто верит в эту нехитрую сказку.
5
Полная луна сияла и над воровским станом в Малиновом овраге. Близко к рассвету она перекатилась по небу до того места, откуда её яркий неживой свет упал прямо на лицо Федьки Ротова, который спал, разметавши руки, на лисьей шубе, подложив под голову соболью шапку, взятые им с дувана после удачного набега на струг персидских купцов. Свет луны окрасил лицо Федьки в бледно-мертвенный цвет, его светлая борода серебрилась, будто покрытая инеем, но спалось ему нехорошо, он скрипел зубами, ворочался и временами вскрикивал. Снилось Федьке то, что и должно сниться в тягостную ночь, – человеческая кровь, которой он пролил немало за своё воровское лето. Однако последний сон, который Федька увидел в эту ночь, был ещё страшнее, он увидел, как убивает родного брата Сёмку и кровь свищет брызгами из его разорванного горла. Издав сдавленный вопль, Федька проснулся и возрадовался, никакого Сёмки и близко не было, но льдистый холодок в сердце остался, неужели, подумалось ему, этот сон сбудется, и он, прошептав с мольбой имя Божье, трижды перекрестился.
От Волги на воровской стан наползал предутренний туман, с высокого осокоря, под которым лежал Федька, на него просыпались тяжёлые капли росы, он поднялся на ноги и огляделся. Ватажники спали, и только на берегу виднелась фигура сидевшего на комле, вынесенном из Волги, человека. Это был Лом, ему не спалось в полночную ночь, и он коротал время, глядя на текучую воду и слушая звуки предутренней реки.
Федька подошел к Лому и встал рядом.
– Что не спишь? – просил атаман. – Не захворал ли, часом?
– Занудило меня. Туга навалилась, стало мерещиться, не знаю что.
– Эх, Федька! – тяжко вздохнул Лом. – Разве ты не знаешь, что день меркнет ночью, а человек печалью. Стоит закручиниться, и силы тебя покинут. Я такое видывал. Бывает, год-два – орёл казак, потом задумается, и пропал. Тут его или сабля найдёт, или хворь. А ты о
