Ингевальд видел, как проповедник подошел к Туве и негромко спросил, что она думает о смерти.
— Об этом мы, рабы, не думаем, — отвечала та. — Тор и Фрея презирают нас, а Одноглазый, бог порогов, покровительствует финнам–карликам. Но твои речи, Якоб, большое утешение для меня.
— А я лучше тебя понял, что говорил нам Якоб, — сказал староста, который стоял рядом с ней все еще с кнутом за поясом. — Теперь и у нас, рабов, появился свой бог.
— Так оно и есть, — подхватил Якоб. — А потому радуйтесь и ждите и не противьтесь, когда хозяева станут крестить вас во имя нового Господа. Нынче и королю стало неуютно среди язычников в Уппсале, и он все чаще наезжает к мои братьям в Скару. Сотни хёвдингов и дружинников каждый год собираются там, чтобы принять святое крещение. Терпение — вот ваша первая добродетель, но уже отныне свет воссияет вам. Сейчас я дам каждому по щепотке соли, сколько ее хватит в моей котомке. И да будет вам соль этой соли и пламя мудрости защитой от зла. Отныне посвящаю вас новому Богу и Его сыну. А сейчас я обойду вас, скольких смогу, и дуну на ваши лица. Улетай, князь тьмы, ты, дьявол, ибо эти тела — храм Господа. Сажей и солью рисую я вам кресты между бровями, чтобы испугался князь тьмы, если захочет вернуться. Глупый и неученый, я благословляю вас всех, и тех, кто стоит возле меня, и тех, кто прячется там, за кустами и ветками. Господня любовь да будет с вами!
Якоб положил ладони на головы Тувы и старосты и остановился, шепча заклинания. Потом поцеловал тех, кто был рядом с ним, подобрал валявшуюся в траве нищенскую суму и побрел прочь своей быстрой походкой.
Глаза рабов светились гордостью, как будто проповедник начертал на их лицах знак Тора. Снова и снова передавали они друг другу историю о том, как Якоб благодарил за удары в дикой Фолькетюне, и не переставали удивляться.
— Ты думаешь, он такой же раб, как мы? — спрашивали они друг друга, расходясь по своим домам.
— Я видела что–то красное за кустом можжевельника, — прошептала одна из женщин. — Не иначе, хозяйский сын из Фолькетюны. Неужели и он слушал?
— Я никому ничего не скажу, — отвечал ей сквозь зубы Ингевальд. — Но теперь я знаю своего бога. Там, на скалах у водопада, стоит Одноглазый. Сейчас я пойду и разобью его, и ни один раб не пожалеет о нем.
Ингевальд чувствовал, что кто–то следует за ним неслышными семенящими шашками, но не оборачивался. Наконец он свернул с тропинки и ступил под сосны, в высокий вереск. Вырезанные на стволах знаки, местами почти заросшие, указывали, что он на правильном пути. Начинало темнеть, поэтому иногда Ингевальд останавливался, чтобы разглядеть их. В это время шаги за спиной тоже стихали.
Его рубашка постоянно за что–то цеплялась, и Ингевальду доставляло радость дергать ее, так что на ветках оставались висеть разноцветные лоскуты. Вскоре послышалось журчание воды, и Ингевальд ступил на протоптанную дорожку. Здесь находилась пещера Йургримме, а дальше, за грудой камней, шумел водопад.
Одноглазый стоял на плоском камне. Его сужающаяся кверху фигура напоминала пестик и, окруженная четырьмя меньшими каменными глыбами, не внушала ни особенного почтения, ни страха. Где–то посредине идола чернела дыра, словно оставленная гигантским пальцем. Это и был его знаменитый глаз.
Ингевальд оперся локтем на идола и заглянул в водопад. Он по–прежнему чувствовал, что не один. Разбросанные в траве кости жертвенных животных, уже почерневшие и поросшие мхом, хрустели под чьими–то ногами, как сухой хворост. Впрочем, Ингевальд давно понял, кто идет за ним по пятам.
Он скосил глаза и сразу увидел ее. Женщина стояла на краю обрыва и тоже смотрела вниз, где, падая с камней, черная лесная река образовывала водовороты и взбивалась в белую пену. Ингевальд удивился, какая она маленькая и отталкивающе безобразная. «Неужели это она родила меня на свет?» — подумал он.
Они долго стояли так, словно не знали друг друга.
— Ингевальд, — сказала наконец женщина, — я была с рабами и слышала, что ты бормотал сквозь зубы. Поэтому я пошла за тобой.
— Разве ты боишься, что я разобью Умасумблу, бога камня? — усмехнулся Ингевальд.
— Нет, я боюсь, что у тебя не достанет мужества сделать это, — отвечала она. — Но ты должен, сын. Месть — лучшее утешение и самая большая радость в этом мире. А кроме нее — золото и серебро. И это единственное, что стоит твоих усилий.
Женщина приблизилась. Он говорила, жуя лист папоротника и прищелкивая языком, и Ингевальд вдруг почувствовал такое отвращение к ней, что никакая сила не заставила бы его сейчас назвать ее матерью.
— Я вижу, — голос ее дрожал, — это у Ульва Ульвссона одолжил ты глаза, которыми сейчас на меня смотришь. Уж лучше бы они горели, как у лесного волка. Болит ли еще твоя щека после его удара, сын? — продолжала она. — Ни дня не останусь я в доме хозяина, который стерпел такое оскорбление. Я должна или уйти, или задушить его сегодня ночью.
— Так уходи! — воскликнул Ингевальд. — Убирайся к своему Йургримме!
— Йургримме мертв, — отвечала она ему. — Здесь принес он в жертву мою сестру, чтобы продлить себе жизнь, но после этого стал нерадостен и нигде не находил себе покоя. Тогда он вернулся в свою пещеру и заколол себя каменным ножом. И когда я вошла и увидела его мертвого, то расставила вокруг него рыболовные снасти и котлы, и Лунного Пса вложила в его окоченевшие руки. А потом забросала вход землей и торфом. И сейчас над головой Йургримме пасется лось… Да, иди, иди, дочь карлика, — передразнила она, играя пальцами. — Старик и сам не знал, откуда он явился. А говорят, мы ведем род от древних хёвдингов, которые жили далеко на севере. У их женщин росла борода, и они охотились на зубров с луком и стрелами и побеждали великанов силою заклинаний. В тех землях стоял высокий лес, полный снега и разной дичи. А теперь мы обеднели и нас осталось мало. Теперь редко кому доведется увидеть карлика в лесу. Наша пещера оставалась последней. Много же ночей и дней придется скитаться дочери Йургримме, прежде чем она встретит сородичей. Но когда карлики перестают говорить друг с другом, они быстро забывают слова и только воют и свистят, как ветер.
— Уходи же, уходи, — с горечью повторил Ингевальд. — Перейди вброд реку за последним порогом. Там кончаются все дороги и начинается глушь. Зачем ты дала мне жизнь, если не имеешь мужества забрать ее у меня? Раб может купить себе свободу и стать не хуже других, но чем мне откупиться от всего того зла, что вошло в меня с твоей кровью? Братья знали, что делают, когда уплыли от тебя в дальние страны. Что будет с домом Фольке Фильбютера? Ни голуби, ни орлы не живут в кротовьих норах. Лишь торговцы солью приходят к нам, да и те плюются, едва выйдя за порог. Даже если я обрею голову и вымажу щеки красной краской, ты останешься в моем теле и в моей крови. Что может быть хуже этого? Умасумбла, бог порогов, помоги нам!
Тут Ингевальд захохотал и, обхватив руками идола, поднял его с камня и бросил в водопад. Он удивился невесть откуда взявшийся силе, а Одноглазый с грохотом рухнул на дно и остался лежать там спиной кверху, неотличимый от прочих камней.
— Полукровка, полукарлик… — торжествующе залепетала мать. — Теперь–то я узнаю в тебе свою кровь. Теперь–то я вижу, что в тебе не угас огонь мести. Почему я ни разу не напоила тебя из Лунного Гарма? Зачем я оставила рог мертвому, который никогда не испытает жажды? Мы должны достать Пса, Ингевальд. Мы разроем могилу и заберем у Йургримме его сокровище. Видишь ли, все люди жаждут, но их желания спят, как дети в колыбелях. Но стоит тебе осушить Лунного Пса — и твои младенцы проснутся и превратятся в чудовищ и диких лесных собак, которые проглотят луну вместе со звездами. А если ты станешь христианином, то кроме небесных светил, они сожрут и то невидимое, что таится за ними. Покажи мне свои руки. Достаточно ли остры твои ногти, чтобы копать? И скажи, хочешь ли ты напиться из Лунного Гарма?
— Я хочу, — отвечал Ингевальд.
И тогда мать взяла его за запястье, и они вместе побежали через заросли папоротника к пещере Йургримме и там, разрыв руками землю, смешанную с кореньями и кусочками коры, добрались наконец до мертвеца.
— Йургримме! — закричала мать в ухо карлику. — Мы не тронем ни твоих котлов, ни рыболовных снастей, но заберем самое ценное из того, чем ты владеешь.
Йургримме был похож на высохшее полено, и когда мать отпустила его, он рухнул на земляную стену.
Он сидел, поджав колени и сжимая в руках свою драгоценность. Женщина взяла у него рог, зачерпнула жидкости из глиняного горшка, пригубила и протянула оставшееся сыну. Раз за разом наполняла она Пса до краев, а Ингевальд все пил и пил.
— Твое пойло прокисло, но меня мучает жажда, — сказал он.
— Йургримме, — обратилась к мертвецу женщина, в последний раз стукнув рогом о глиняное дно, — ты вот все сидишь с вытянутыми руками, а между тем в них давно уже ничего нет. Мы забрали у тебя Пса.
