— А-а-ай!..
Арсиноя лобзала вожделенное лоно заботливо и неспешно, слегка погружала кончик языка внутрь и тот час же вела его кверху, туда, где набухал наслаждением крохотный отзывчивый бутон, каждое прикосновение к которому заставляло наложницу изгибаться и стонать. Помогала себе шелковистыми подушечками пальцев, умело сновала ими от лобка до ягодиц Береники, следя, чтобы возбуждение молодой женщины не угасало ни на миг.
По обыкновению, за слаженностью общих действий наблюдала Сильвия. Она врожденным шестым чувством ведала нужное время и нужное средство. Решающая минута наступила. Критянка поняла это, подтолкнула Микену, ткнула Елену, выразительно подмигнула обеим. Подруги приподнялись и чуть отстранились, ухватили Береникины груди ладонями, словно две переполненные чаши.
Сильвия оторвалась от живота митиленянки. Легко, не наваливаясь, оседлала ее.
Вытянула пленнице соски.
Отпустила.
Опять вытянула.
И опять. И опять.
Береника разомкнула веки, уставилась на Сильвию округлившимися глазами, дернулась и отчаянно закричала:
— Да-а-а-а!.. Да-а-а!.. Да-а!..
Во-первых, Гитон, стыдливейший отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те...
Петроний. Перевод Б. Ярхо
У читателя, видимо, успело накопиться несколько недоуменных и вполне справедливых вопросов, но разных людей могут озадачивать разные вещи. Там, где один угадывает истинную подоплеку тех или иных событий с полуслова, другому требуются разъяснения, а третий, блистательно поняв, о чем до поры умалчивает автор, способен оказаться в тупике перед незначащей мелочью, вполне очевидной для четвертого, который, в свою очередь, ломает голову над внешне противоречивым строем всего повествования.
Посему ваш покорный слуга постарается ответить сразу всем.
Наугад и наверняка.
Безошибочным способом.
Для этого просто-напросто придется еще на двадцать три года откатиться в прошлое.
* * *
Двадцативесельная царская ладья чуть заметно покачивалась у причала, сдерживаемая прочными конопляными канатами.
Высокий, башнеподобный нос корабля украшали огромные оленьи рога, искусно вырезанные из дубовых ветвей. Под ними, глядя в сторону кормы, красовался обитый пурпурной тканью походный трон. Владыка и рулевой располагались лицом к лицу и взоры их скрещивались безо всяких помех, ибо мачты на корабле не было.
Задняя оконечность корпуса возносилась наподобие змеиного хвоста и далеко загибалась вовнутрь. Судно словно грозило кормщику беспощадным ударом за небрежность или оплошность.
Впрочем, государевы моряки плошали отменно редко, а уж небрежностей не допускали отродясь.
Оилей упруго и ловко прошагал меж двумя рядами безмолвных гребцов, занял свое место, пристально всмотрелся в серьезные, немного хмурые лица.
— Чтоб ни сучка, ни задоринки, ребята, — объявил он громким и ровным голосом. — Нынче, сами знаете, плавание из ряда вон... Келевста слушать как Диктейского оракула![10]
Люди безмолвствовали.
— С пяти передних лопастей — ни единой брызги, — сказал келевст Антифат. — Понятно?
— Да, командир! — дружно пророкотали шестьдесят луженых глоток.
— В оба уха слушать барабан. Государь велел огибать мыс в боевом темпе — пятнадцатый удар на шестидесятом счете.
Общий глубокий вздох раскатился над неподвижным судном.
— Уймитесь, акульи дети! — рассмеялся келевст. — На траверзе восточной бухты ложимся в дрейф, отдыхаем и любуемся побережьем.
— Долго ли? — ехидно полюбопытствовал кормщик.
Антифат пожал плечами.
— Представления не имею, Но дальше идем с прогулочной скоростью, сиречь восемь ударов. Следующая передышка — напротив пика Иды. Оттуда приближаемся к островку в темпе десять. Ясно?
— Так точно! — рявкнули гребцы.
— А табанить, — вмешался Оилей, — только двум веслам, ближайшим ко мне. Крутые повороты ни к чему.
Нужные распоряжения были исчерпаны.
Полное безмолвие водворилось на борту «Аписа».
Люди ожидали.
Повелитель Аркесий, любимец и кумир кидонов, долго упрашивал Великий Совет разрешить царице увеселительную морскую прогулку. Верховная жрица Элеана слышать не хотела о столь вопиющем нарушении векового правила.
Ради вящего спокойствия и безопасности владычице Крита возбранялось путешествовать на корабле, дабы вверившийся ее попечению народ не лишился государыни по приказу ветра, прихоти прибоя, дерзости разбойников или темной злобе подводного чудища.
Но венценосная Эгиалея, как водится, пожелала именно того, в чем ей отказывали.
Умильные просьбы жены, в конце концов, заставили Аркесия сдаться и хлопотать перед Элеаной об одном-единственном исключении.
— Закон мягок и снисходителен, — возразила жрица, — а посему и блюсти его надлежит всемерно. Я возражаю. И возражаю наотрез.
— Выберем самый погожий день, — уговаривал Аркесий. — Выйдем в полное безветрие. Доплывем до острова Дия...
— Забудь об этом, господин, — спокойно произнесла Элеана. — До него не менее девяти часов ходу.
— Не страшно, заночуем на берегу и поутру двинемся назад.
— Я не дам разрешения. Особенно если предстоит ночлег за пределами Крита.
— С нами отправятся четыре пентеконтеры! Поверь, это более нежели надежная охрана.
— А закон мягок. Но это закон.
Аркесий начинал сердиться.
— Ты оскорбляешь царя!
— Каким же образом? — спросила Элеана.
— Получается, что я, не проигравший на своем веку ни единой битвы, не погубивший ни одного корабля, на котором присутствовал, — я не способен обеспечить государыне целость и сохранность?
— Удача и везение не постоянны, — молвила жрица. — Беда часто караулит в обличье, его нельзя ни понять, ни предугадать.
— Боги бессмертные! — взорвался выведенный из душевного равновесия царь. — Дия лежит в пяти милях от нашего берега! Рыбачьи лодки забрасывают сети гораздо мористее! Пираты страшатся критского флота пуще огня! И, повторяю: четыре! Четыре сопровождающие пентеконтеры!!! Неужто мало?
— Закон мягок... — повторила Элеана и смолкла, оглушенная воплем царя:
— Тогда, гарпии побери, ищите себе другого начальника над мореходами! Я слагаю все дарованные Советом и народом полномочия.
Долготерпение не принадлежало к Аркесиевым добродетелям.
— Закон мягок! — злобно передразнил он ошеломленную жрицу. — А как насчет косвенных оскорблений, чинимых царскому величию и достоинству? Твое недоверие равняется словесной пощечине! Ежели повелитель столь ненадежен во флотоводческом качестве, объяви об этом во всеуслышание. И распоряжайся корабельщиками сама! Ты предерзостно унижаешь меня отказом, Элеана. А ведь прошу я о сущем пустяке, не стоящем даже минутного спора.
— Крит не помнит военачальника, опытнее и безукоризненнее Аркесия, — спокойно ответствовала жрица.
— Тем паче, Аркесий достоин малого, незначащего снисхождения...
Царь внезапно осекся и улыбнулся:
— Я сказал — ты слышала. Слово мое незыблемо. Либо Эгиалея совершит короткое плавание на «Аписе», либо ноги моей не будет на корабельных палубах. Но рассудим здраво. Почему бы не завести порядок: повелителю, двадцать лет не ведавшему поражений, даруется право осчастливить жену короткой прогулкой по прибрежным водам... И пускай это считается неслыханной почестью, которую надлежит заслужить умом, доблестью, сноровкой! Пускай это станет наивысшей наградой, наижеланнейшим отличием, заветной целью для честолюбивых потомков.
Аркесий умолк, сверля Элеану безотрывным взором.
Жрица отвернулась и медленно подошла к узкому, лишенному переплета, окну, за которым пламенела необъятная даль полуденного моря.
— Как вижу, — сказала она печально, — ты уперся рогом.
Сей неизящный для современного слуха оборот речи также возник на почве бычьего культа. Звучал он весьма почтительно и, как правило, предполагал глубокое, искреннее уважение к стойкости, с которой собеседник защищал собственное мнение.
Повелитель не ответил.
— Хорошо, — молвила Элеана с отрешенным вздохом. — Я потребую от Совета надлежащей поправки к закону. Правда, лишь постольку, поскольку она, в общем-то, не потрясает устоев...
Печально улыбнувшись государю, жрица поклонилась и покинула тронный зал.
Сидя на походном троне, под балдахином, защищавшем от палящих лучей, низвергавшихся уже почти отвесно, Эгиалея радовалась как дитя и отнюдь не по-царски вертела головою направо и налево. Впервые за триста пятьдесят или четыреста лет повелительница Крита созерцала свои владения со стороны.
А остров искони считался жемчужиной Средиземноморья.
Ослепительно блистали меловые плоскогорья Иды и Левки. Густо-зеленое руно лесов сбегало по бесчисленным отрогам, там и сям простирались более светлые проплешины привольных, обширных пастбищ. Лежавшие ниже населенные равнины скрывались от взгляда за прокаленными солнцем прибрежными утесами, чьи коричневые сланцы даже издали казались ребристыми.
