Ослепительно блистали меловые плоскогорья Иды и Левки. Густо-зеленое руно лесов сбегало по бесчисленным отрогам, там и сям простирались более светлые проплешины привольных, обширных пастбищ. Лежавшие ниже населенные равнины скрывались от взгляда за прокаленными солнцем прибрежными утесами, чьи коричневые сланцы даже издали казались ребристыми.
Кое-где возникали глинистые обрывы, а редкие полосы омываемых водою песков так и горели, подобно отполированному золоту, вознося над собою зыбкое марево.
Темные, лишенные растительности, мысы тянулись прочь от разноцветной земли, укоренялись в прохладной глубине, врастали в морское ложе, бросали на волны густо-синюю тень.
— Какая красота! — пробормотала Эгиалея, обращаясь к примостившейся у нее на коленях собачке, неразлучной спутнице, пролаявшей, проскулившей и проложившей себе дорогу на борт. Песик заколотил пушистым хвостом, встал на задние лапы и лизнул хозяйку в подбородок.
Рядом с царицей Тиу не боялся никого и ничего, даже непривычного странствия среди сверкающей хляби.
— Огромное спасибо, милый, — продолжила Эгиалея, поворачивая голову к супругу. — Вовек не забуду!
Аркесий ласково улыбнулся в ответ.
Пентеконтеры следовали за царской ладьей полукругом, на расстоянии примерно трех плетров, дабы полностью исключить нечаянный таран при неудачном повороте. Весла боевых кораблей вздымались и опускались очень медленно, делая не более шести ударов на шестидесятый счет, ибо в противном случае проворным великанам довелось бы выписывать сложнейший зигзаг, или просто уйти далеко вперед.
Гребцы «Аписа» трудились в ритме восемь.
— Ту-тумм... Ту-тумм... Ту-тумм...
Тугая кожа барабана громыхала глухо и размеренно.
Казалось, под сосновым килем неспешно плывет ленивое страшилище, и редкий стук исполинского сердца проникает сквозь тяжелую толщу воды.
Эгиалея невольно поежилась.
— Ту-тумм...
Искрящиеся влагой весла взмывают по восходящей дуге и вновь погружаются в море, сообщая судну долгий, плавный толчок.
— Ту-тумм, — рушатся на выдубленную овечью шкуру увесистые палочки, венчанные шарами промасленного войлока.
И опять подымаются изогнутые лопасти.
— Ту-тумм...
И далеким, едва различимым эхом долетает с широкогрудых пентеконтер:
— Ту-тумм... Ту-тумм... Ту-тумм... Ту-тумм...
— Милый! — тихо позвала Эгиалея.
Аркесий склонился к жене.
— Возле Крита не водится никаких опасных тварей, правда?
Царь добродушно засмеялся:
— Только мелкие акулы да небольшие, с человеческую голову, спруты. Все они удирают от проходящего корабля без оглядки. Да ты, никак, робеешь?
— Чуть-чуть...
— Оставь! Положись на слово моряка: здесь не опаснее, чем в дворцовом бассейне. Ладья отменно устойчива, добротно сработана, многажды испытана. Экипаж отборный. За нами приглядывает настоящий маленький флот! Наслаждайся плаванием, глупышка!
— Ту-тумм... Ту-тумм, — привычно выбивал келевст.
Словно стучался в незримые врата неведомой судьбы.
Солнце скатывалось в море за кормой, обращая пентеконтеры черными силуэтами, когда утомленные гребцы высушили весла, чтобы «Апис» тихо и мягко проскользнул в неглубокую бухту с отлогим берегом и песчаным дном.
Остров Дия был не слишком велик, весьма скалист, и служил излюбленным пристанищем пернатому племени. Заунывные чаячьи вопли отражались от базальтовых утесов и витали над побережьем подобно стенаниям неприкаянных душ. Но тихий западный залив замыкался почти гладкой, подковообразной полоской земли, имевшей не менее двухсот локтей в ширину, обрамленной высокими обрывами хорошо защищенной от ветра, дующего с далекого материка, и потому очень удобной для ночлега.
Киль «Аписа» прошуршал по песку, нос приподнялся, ладья недвижимо застыла на мелководье. Экипаж осторожно разогнул натруженные спины.
Выждав несколько мгновений, келевст бросил отрывистую команду.
Люди высыпали за борт, стараясь не взметывать лишних брызг, разобрали брошенные вслед канаты и, дружно ухая, вытянули судно почти на самую сушу.
Аркесий подхватил царицу на руки и, провожаемый негодующим лаем Тиу, покинул «Апис». Кормчий Оилей поймал мечущегося песика и торжественно вручил повелительнице, поплатившись прокушенным пальцем, но заслужив немедленную благодарность.
Смеркалось.
Громады пентеконтер поочередно возникали в широком устье бухты, близились, однако вплотную к отмелям не подходили, а бросали рогатые деревянные якоря, утяжеленные гранитными глыбами. Воинам надлежало ночевать прямо на кораблях.
Царский шатер поставили примерно в семидесяти локтях от влажной береговой кромки. Гребцы расположились дальше, у скального подножия, постелив себе толстые плащи, служившие одновременно и одеялами. Прогретый песок вперемешку с мелкой обкатанной галькой показался утомленным морякам удобней и мягче пуховой перины.
Рулевой с келевстом церемонно пожелали венценосной чете добрых сновидений и, как предписывалось распорядком, вернулись в ладью, где и устроились елико возможно удобнее.
Издалека долетало замирающее нытье чаек. Тихонько поскуливал в шатре искавший теплого местечка Тиу.
Первая стража неспешно мерила шагами корабельные палубы и выгнутый наподобие тисового лука берег.
Вставала большая, ослепительно-белая луна...
* * *
Так я думаю.
Но, возможно, все происходило не так.
Ибо никто и никогда не узнал, что именно стряслось на окаянном острове в злополучную ночь.
* * *
По прошествии трех суток об отважных путешественниках не было ни слуху ни духу. Растерянная, всерьез перепуганная Элеана отрядила вслед повелителям пять боевых галер и наказала мчать, не жалея ни горбов, ни весел, ни парусов.
Суда покинули гавань задолго до рассвета, а возвратились на закате и принесли чудовищное известие.
Ошарашенные, до полусмерти перепуганные моряки сбивались, путались в объяснениях, немилосердно противоречили друг другу, но под конец неукоснительно сходились в одном:
— Заколдована! Дия заколдована!
Два дня кряду чинила верховная жрица пристрастный и хитроумный допрос, вызнавая сведения у капитанов, выуживая подробности у рулевых и воинов, выпытывая незначащие мелочи у тупоумных гребцов.
Сравнивала.
Сопоставляла.
Итожила.
Недоумевала.
Но седовласый Халк, отважный командир «Дельфина», издавна друживший с отцом Элеаны, развеял последние сомнения, поклявшись честью морехода, что рассказывает правду, чистую правду и неоспоримую правду.
— Я стар, наблюдателен и почти бесстрастен, телочка, — сказал он, хмуря кустистые брови.
Только Халку, исключительно Халку и единственно Халку, некогда носившему крошку Элеану на руках, дозволялось обращаться к верховной жрице подобным образом. Но лишь наедине.
— Я бил этрусских и сидонских пиратов, пускал ко дну разбойников-пеласгов, сразился меж Столбами Мелькарта[11] с невесть откуда приплывшим сторуким чудищем — и победил. Меня крошили вдребезги паршивые корабельщики Та-Кемета, сыны паскудного греха, и четверо суток цеплялся я за добрую сосновую доску, дабы не утонуть в разбушевавшемся море... Я умирал на ливийских песках и блаженствовал средь изобильных плодами и дичью лесов Кипра. Я все вкусил и все выстрадал. Меня очень трудно изумить.
Элеана дружелюбно кивнула.
— А позавчера привелось увидать необъяснимое...
— Расскажи спокойно и последовательно, мой добрый Халк.
Халк заговорил.
Невзирая на строжайшую жреческую тайну, обрывки слухов ускользали за пределы Священной Рощи, растекались по смятенному городу со скоростью набегающей на береговой хрящ волны и, подобно волне, оставляли по себе взбаламученный след, переворачивавший все и вся сверху донизу.
Кидоны обретались в полном умопомрачении.
Оба повелителя — и царица, и царь — сгинули бесследно, растворились то ли в морской синеве, то ли в небесной лазури.
Наравне с пятью сотнями воинов, моряков и гребцов — подневольных и нанявшихся по доброму согласию.
Огромный остров осиротел разом и не мог сыскать надлежащего утешения.
Суета и паника водворились на обширных площадях, среди просторных рынков и в укромных домашних покоях. Население волновалось, невообразимые домыслы плутали и странствовали по Кидонии; господа шепотом обсуждали неслыханное, затворяясь в надежных супружеских спальнях, а служанки торопливо судачили о зловещем знамении, сходясь к источникам горной воды либо прицениваясь к доброму ломтю соленой кефали, привычно предлагаемой бродячими уличными торговцами, которым, говоря по правде, было все едино: уцелели цари, или низверглись в Тартар.
Монета оставалась монетой при любой династии.
Но династию существующую, имевшую неоспоримо законных наследников и продолжателей, следовало сохранить во что бы то ни стало. Иной заботы, иного помысла Элеана и знать не хотела...
