— Где сейчас твой слуга? — спросил Сыбудай.
— Он вернулся к Куштуму, — сказал Барчак. — Его стан был в трех днях пути к закату от того места, где я встретил верного человека. Но он мне сказал, что вернуться ему надо в другое место. Куштум собрал всех своих всадников вместе и постоянно меняет стоянки, будто ждет от кого-то сигнала.
— Понятно, — сказал Бату-хан. — Сговорились. Слышишь ты, хан Барчак, мы должны знать их намеренья!
Барчак наклонил голову и развел руками.
— Мой человек сделает все возможное, Повелитель, — сказал он, — и я счастлив сказать тебе, что это еще не все…
— Как? — завизжал в ярости Бату-хан, и Сыбудай с укоризною глянул на него: не пристало Повелителю так открыто выражать свои чувства. — Как! За моей спиной половцы, которых я считал верными союзниками и соплеменниками, лучшими среди тех, кто идет с моей ордой, за спиной у Повелителя Вселенной они сговариваются с руссами, и ты говоришь мне, что это не все? Что же тогда еще, хан Барчак?
— Прости меня, о Повелитель, — дрогнувшим голосом сказал Барчак. — Прости меня, что не мог сразу сказать тебе обо всем вразумительно и тем поверг тебя в неоправданный гнев. Больше нет причин беспокоиться, великий Бату-хан. Я хотел тебе сказать: мой человек получил приказ убить Куштума…
Несколько секунд Бату-хан смотрел на старого хана, затем откинулся назад и рассмеялся тонким, визгливым смехом. Глядя на него, стал подхихикивать и Барчак, и только у Сыбудая лицо было непроницаемым.
— Ну вот, — успокоившись, сказал Бату-хан, — вот ты и вторую услугу оказал, хан Барчак. Первую — деду, вторую — внуку.
— Разреши мне задать вопрос старому нашему другу, Повелитель, — сказал Сыбудай.
— Спрашивай, мой верный воин, спрашивай.
— Скажи, хан Барчак, означают ли твои слова, что Куштум уже мертв?
— Нет, о храбрый Сыбудай. Я приказал тому человеку быть готовым убить Куштума, как только ему передадут мой знак. Видишь ли, Повелитель…
Барчак замялся.
— Говори, говори, — подбодрил его Сыбудай.
— Я не знал, как лучше мне поступить. Может быть, у тебя иные намерения…
Бату-хан переводил взгляд с Барчака на Сыбудая. Лицо Сыбудая будто окаменело, его ученику предстояло испытание, и Сыбудай ждал, как он справится с ним.
— Ты верно поступил, хан Барчак, — сказал, наконец, Бату-хан. — Если бы Куштум умер сейчас, мы бы ничего не узнали о его сговоре с руссами, и у них осталось бы время найти другого Куштума или изменить намеренья. Нет, пусть живет хан Куштум, пока живет… Но мы должны знать все о его делах, о движении его войска. Этим ты и займешься, хан Барчак. Подробности обговорите с Сыбудаем. В должный миг этого шакала, сговорившегося с руссами, постигнет смерть. За это ты тоже в ответе, хан Барчак. Тому, кто служил моему деду, награда будет двойная. Но если упустишь Куштума…
Бату-хан не договорил. Он достал из ножен засверкавший в свете факелов кинжал, попробовал пальцами лезвие и протянул его половцу.
— Сам, — сказал он, — сам перережешь себе горло. Вот этим. Великой честью отметил тебя Повелитель Вселенной, хан Барчак.
«Ай-яй-яй! Как хорошо! — весело думал Сыбудай. — Совсем взрослый волк стал! Кажется, я выполнил наказ великого Чингиса: отрастил внуку зубы, закалил сердце и заострил ум. Еще немного — и я могу спокойно закрыть свой второй глаз. Вот побьем руссов, и Бату-хана нечему больше учить. Но трудная предстоит битва с руссами. Не дерись их князья между собой, да не было бы в нашем стане таких, как Глеб и Барчак, много бы ночей не спал Сыбудай, прежде чем решился вести своего питомца в страну бородатых людей. Сыбудай дольше живет на свете, и Сыбудай знает, что красивые слова о величии монголов, о неравенстве на земле и в небе — только слова. Конечно, они помогают воевать, зажигают воинов… Но кто знает, какими словами поднимает сейчас свой народ князь Юрий Рязанский?»
Глава восьмая
СВОЯ РУБАШКА БЛИЖЕ К ТЕЛУ
Дорога вымахнула из леса и круто свернула к опушке. Но люди оставили дорогу, и лошади побежали прямо через поле к видневшейся впереди деревне.
Соловый жеребец Евпатия Коловрата угодил ногой в незаметную по стерне сурочью нору, посунулся было вниз, но всадник уловил заминку, подернул повод и выправил бег коня. Выдавшийся вперед князь Мстислав Черниговский повернулся, не увидев неладного, стиснул каурую кобылу стременами, прибавил рыси. Княжьи ратники нестройным шометом[12] двигались верхами следом.
В деревне их не ждали. Гонцов вперед Мстислав Черниговский посылать не велел, и по случаю завершения полевой страды народ сидел по домам. Крестьяне ладили мелкую дворовую работу, готовились играть свадьбы.
Деревенские высыпали князю и его ратникам навстречу, и не толпились по дороге, загораживая путь, а стояли спокойно у изб. Евпатий Коловрат подумал, что сие не от робости какой, а скорее от достоинства. «Не забиты у Мстислава люди, — решил Коловрат. — Почтение гостям оказали, вышли поклониться, но и доброе уважение к себе соблюли».
По времени была середина первого полудня, осень на дворе, а солнце припекало знатно, по-летнему грело. Князь Мстислав спешился, передал повод конюшему, а сам глянул из-под руки на солнце.
— Добрый день выдался, Евпатий, — сказал он Коловрату. — Промыслим мы себе уху сегодня. Перекусим сейчас, чем бог послал, пока лодку изладят, и подадимся на озеро.
Угощение было простым, но сытным. Когда оттрапезничали, князь оставил ратников в деревне, а сам с Коловратом отправился пешком к озеру, оно лежало от деревни неподалеку, так что и коням трудить ноги не имело смысла.
— Рыбы наловим, Евпатий, ушицу сами сварим, без лишних людей поговорим о всех делах, что свершить надобно. Чую, как рвешься домой, князю Юрию мой ответ торопишься свезти, а я, Коловрат, и сам не знаю, что ответить тебе. Мог бы и без затеи, без езды на озеро все поведать, но хочу, чтобы ты понял меня, прежде чем осудишь, может быть, и сумеешь понять, а понять — значит, простить. Я всегда помню, чем обязан тебе. Не жить бы мне на свете, ежели бы тогда, на охоте, ты не всадил медведю ножа в глотку. Потому и позвал тебя сюда, здесь говорить свободнее.
Коловрат ничего не ответил, сумрачно было на душе, мысли его все там, в Рязани, были. Давно уж сидит он в Чернигове, потчуют его на славу, охотой забавляют, вот и на рыбалку свезли. На кой ему все это, посланцу князя Юрия Рязанского, прибывшему за ратной подмогой?
У берега качалась на плаву лодка с припасом, вблизи стоял высокий седобородый старик с шапкой в руках.
— Здравствуй, Лесина, — сказал Мстислав. — Как живется-можется, старый?
— Топчу пока земельку, князюшка, — степенно, с достоинством поклонившись, ответил старик. — Век мой затянулся, да я не жалуюсь. Царство небесное, спору нет, куда как веселее здешнего бытия, а только не каждый туда с охотой стремится. Потому хочется и на грешной этой земле пожить.
— Видал, Евпатий, какие старики на Черниговской стороне живут? — сказал князь Мстислав. — Это, Лесина, гость наш рязанский, Коловрат Евпатий, первейший воин князя Юрия. Все приготовил, Лесина?
— Все, князюшка, все ладно, — засуетился старик и принялся отвязывать лодку.
— Оставь лодку. Мы только вдвоем поедем. Небось, не разучился я туриком[13] стучать.
Они остались вдвоем.
— А где же снасти, князь? — спросил Коловрат. — Иль ловить не будем, ты только к разговору звал меня сюда?
— Мы без снастей, Коловрат, ловим рыбу, — ответил князь. — Так издавна наши прадеды ловили. Или рязанцы забыли про то?
— Не припомню, князь, подобную ловлю, — ответил Коловрат.
— Ты смотри да научайся.
Мстислав Черниговский отошел в сторонку, нагнулся над кучей срубленных кустов и перенес их в лодку, где уже лежали шесты, их Коловрат сразу заметил, но не понял, для чего назначены они.
Они выгребли от берега, подошли к островку, дугой павшему на середину озера.
Оставив Евпатия на веслах, князь Мстислав взял из лодки шест и туриком стал забивать его в дно. Затем привязал к нему веревку, выбрал куст, прихватил свободным концом его вершину, прикрепил к кусту камень-кругляш для тяжести и опустил куст в воду.
Евпатий с сомнением смотрел на это баловство, вроде бы не подобающее княжьему чину, Мстислав повернулся к нему:
— Смеешься, поди, Коловрат, ребячьи забавы, мол, затеял… Ладно. После полудня, к вечеру, поглядим тогда. Подгреби вон туда, Евпатий.
Он вбил второй шест, привязал и опустил подле него второй куст. Затем третий, четвертый, пятый… Кончились шесты, да и кустов не стало, лишь с пяток кругляшей оставалось в лодке.
Солнце свалилось ко второму полудню и палило еще знойно. Они сидели в тени, костер догорал, и угли по краям его подернулись пеплом.
