Ознакомительная версия.
Он уже пробовал искать комнату в городе. Ходил по недлинным, нешироким улицам, приглядывался. На столбах красовались плакаты с лозунгами. Лозунги напоминали тосты.
– За мир! – красным по желтому отмечалось на одном.
– Слава труду! – провозглашал другой. Были и индивидуальные призывы: “Будь принципиальным”. Он ходил по городу, читал объявления, но ничего подходящего не находил. Кто-то посоветовал поискать в дачном поселке: идите прямо, прямо и обойдите завод с той стороны.
Мокашов часто останавливался, сплёвывал под ноги, слушал разноголосую перекличку птиц. Где-то далеко, постукивая, прошёл поезд. Не торопясь, почмокивал соловей. Какие-то птахи чирикали, как воробьи, а одна из них даже мяукала. Время от времени появлялось дрожащее: Кар-ррр. В стороне глухо и бесполезно тукал топор, и сначала далеко, а затем и близко, раздалось таинственное: Ку-ку.
Поселок начинался сразу за лесом. Лес здесь был слабо прорежен, участки были большими, и со стороны посёлок казался накрытым густой ярко-зеленой защитной шапкой.
Мокашов уже порядочно отошел по шоссе, никого не встречая. Сумрачные ели, светящиеся стволы сосен и причудливые домики в глубине участков. Докричаться хозяев удавалось не везде. Он прошел поселок вдоль до противоположного леса, вернулся и стал ходить поперечными улицами. И чем больше ходил, тем больше ему нравилось и тем меньше оставалось надежд на удачный исход.
Лето началось жарой и дождями, и всё, что могло расти, двинулось в рост. Трава была высока, и только местами в ней проглядывали колонии робкой вероники, блестящие глаза лютиков, да одуванчики. Он вспомнил, что по-немецки и лютики и одуванчики называются одинаково – Butterblume – масляный цветок. И ему вдруг сделалось хорошо.
Ноги его промокли и стали мокрыми лицо и волосы, а он всё шёл по дорожке, вглядываясь в даль переулков, заполненных туманом. Возле пруда в центре поселка встретилась ему девочка, повязанная по-деревенски. Она расхаживала в мокрых сапожках, хлестала прутом траву и тоненьким голоском пела песенку, смешно и тщательно выговаривая английские слова.
– Видимо, непёр, – решил Мокашов про себя, но еще долго и безрезультатно ходил, стучал в калитки, спрашивал.
– Что вы? Здесь никто не сдаёт, – равнодушно ответил ему мужчина в пижаме. По крайней мере не знаю таких.
Он еще раз прошёл мимо пруда и остановился у перекрёстка. Дорогу в поселок перегораживал металлический черно-белый шлагбаум. Рядом на скамейке сидел старичок в защитного цвета фуражке, кителе и бурках. Лицо его, лицо старого башмачника, было сморщено, как печёное яблоко.
– А что, папаша, проезд закрыт? – спросил он башмачника, опускаясь на скамейку.
– Закрыт, – охотно отозвался башмачник.
– А что так?
– Шоссе бьют. Грузовых не пускаем. Шоссе-то кооперативное.
– Живёте тут или отдыхаете?
– А тут, мил человек, никто не живёт. Зимой ни души. Все дачники. Энти вон там за лесом – живут. А тут нет. Вон гляди: там карьеристы. На карьере работают. А далее с целлюлозного. Трубу видишь?
– Сам-то откуд будешь? – спросил он вдруг, вглядываясь и лукаво улыбаясь.
– С завода.
– Оттеда? Заводской, значить. Есть ваши тут. На Димитрова особняк, да на Долгой улице. Возле леса. А насчет сдачи не знаю. Да, и опять же зимою никто не живет.
Они покурили, и дым не поднялся вверх, а, оставаясь комом, как шаровая молния, двигался над землей. И было тихо, хотя ровно кричали птицы, и ветер доносил высокие детские голоса, звуки горна и лай собак.
Проехала "Волга", башмачник встал и открыл шлагбаум.
Деловито, не оглядываясь мягкими пружинистыми прыжками пробежал по шоссе огромный черный дог, напоминая леопарда или пуму, а может именно так бегает длинноногий и непобедимый гепард.
– Вот ведь что, – сказал возвратясь башмачник, – тут хорошо. Даже в жару прохладно. Да, и, говорят, воздух особый. Сера здесь из земли или от сосен? Не знаю, врать не хочу. В общем, медики были тут, охали. "Позвольте, говорят, санаториев настроим". А им: "Нет". Так, мол, и так, запретная зона. Там завод военного значения, а там аэродром. Хотя, слушай сюда, – мысль его зрела в мозгу, как набухающая почка. – Пол-литру ставишь?
– Обязательно. О чём разговор?
– В прошлом году Клавдия сдавала. Вот иди так и так и забор увидишь некрашеный, вроде ентого. Покричи: "Клавдия Петровна". Покричи. Глуховата она. Муж-то её у вас работал. На ентом заводе. Да, взрыв, был, говорят, у вас года два назад. Теперь-то она одна, да ведь не женское дело – дача. Не знаю, сдала ли нынче? Врать не хочу.
Он поселился тогда у Клавдии Петровны в мансарде с окном во всю торцевую стену. Её муж не погиб, а умер два года назад от белокровия. Он был хорошим специалистом и веселым человеком, и всё вокруг напоминало вдове о нём. Она неслышно ходила по участку то с ножницами, то с граблями, подрезала кусты и рыхлила землю. В городе у них была неплохая квартира, и время от времени оттуда приезжала дочка, высокая и симпатичная, сдававшая экзамены на аттестат. И Клавдия Петровна была полна тревоги сначала за школьные экзамены, затем за экзамены в институт, в филиал столичного Лесотехнического..
– Это теперь так трудно, так трудно, – говорила вдова, встречая Бориса. – Конкурс – одиннадцать человек на место.
– Да, – сочувствовал Борис и регулярно интересовался успехами дочки, хотя её саму видел мельком и издалека.
Он и сам чувствовал себя, как после удачного экзамена. Экзамена с элементами лотереи, в которой тебе всё-таки повезло.
«Я буду учить, впитывать, – уверял он себя, – потому что я нашел свою точку. Многие, даже талантливые разбрасываются, и часто жизнь их проходит впустую. Но найти свою точку – уже половина успеха. Слабый бросается из стороны в сторону. Сильному тоже не легче. Его стратегия – пан или пропал. Вот если бы знать наверняка, как в романе с подсмотренным эпилогом. Тогда можно стать несгибаемо чётким».
Он уставал на работе, но, возвращаясь через лес, смотрел, нюхал и впитывал тишину, и голова его становилась пустой и чистой, как вымытое стекло. У хозяйки в сарае, где было много случайных вещей, нашёлся велосипед чуть ли не довоенного выпуска, но в хорошем состоянии. Он перебрал его, заменил кое-какие детали и теперь, вернувшись с работы, выкатывал из сарая и крутил бешеные пируэты на пустынном шоссе. Это было отчаянная езда. Всё, даже его слабая близорукость доставляли удовольствие. Он нарочно снимал очки: больше неожиданности, и выжимал из себя и машины всё, на что была способна она и чуточку ещё. Выскакивала прямо из-под колёс ошалевшая собачонка, кидались в сторону, пронзительно вереща, обычно гордые и неторопливые гуси. А старуха с чёрным, пергаментным лицом долго грозила ему вслед кривым узловатым пальцем.
Катался он долго, пока не опускался на землю туман, мешающийся с синим, вязнущим в зарослях дымом. Темнело, и его близорукие глаза окружали сиянием зажигающиеся огни. От этого даже обыкновенные лампы на столбах со множеством дрожащих лучей делались сказочно красивы.
По утрам, когда было солнце, он шел по освещенной стороне, жмурясь от его теплых прикосновений, как довольный кот. Ему все доставляло радость: и сохнущее после ночного дождя шоссе, и клубы тумана, качающиеся, как привидения, над поверхностью пруда, и петушиные голоса, похожие на паровозные гудки, и неясный шум дальнего поезда.
Потом он нырял в лес, спотыкался о корни, и в голову приходили необычные и пестрые мысли, какие-то музыкальные, ласкающие слух фразы. Он шёл и чувствовал себя частичкой леса до тех пор, пока дорожка не разбивалась на множество ручейков и сосны допускали уже светящийся просвет. Тогда он начинал думать о работе и с этими мыслями подходил к высокому забору, вдоль которого нужно было идти ещё довольно-таки долго.
Посадили его в комнату к «сапогам».
"Сапоги" или "Два сапога – пара", так их называли в отделе, явились жертвами очередной реорганизации, и никто не знал до последнего времени – останутся "сапоги" или уйдут?
– Долго им теперь вину замаливать, – сказал мимоходом Вадим.
– А в чем вина? – поинтересовался Мокашов.
– Да, нет вины. Они – без вины виноватые.
Но Мокашов не привык пока ещё к подобным ответам и снова спросил.
– Да, нe вина, а обычная болезнь роста. Мы все растём, и "сапоги" выросли, а тут и случай подвертывается – в соседнем подразделении наклевывается сходная тематика. Они и подсуетились в пределах дозволенного, согласно приказа Главного и т. д., и т. п. Затем море им сделалось по колено, начали народ сманивать. А наверху разобрались маненечко, и "сапогов" вернули в исходное. Совершили, что называется, круг почёта. Семёнов уже заявление подал.
– Но почему?
– Какое нынче к ним отношение.
Поначалу Мокашов сидел тихо, как мышь, читал по списку отчеты. "Сапоги" что-то считали, то выскакивали к расчётчицам и на модель. Мокашова они не замечали, переговаривались между собой.
Ознакомительная версия.
