— Можно, Васильюшка, можно. Ты ведь не обозный голова, чтобы в заурядной упряжке к Ярославлю идти. Свое в обозах ты сполна отходил. Пусть другие с твое походят! Али у тебя на Сибири больших дел нет? Сам рассказывал, сколько их у тебя накопилось.
— Ты это к чему клонишь? — посуровел голосом Тырков. — Чтобы я в сторонку отошел, копье в землю воткнул, как любила советовать твоя покойная матушка Улита, а заместо этого раскрыл книгу Евангелие и ничем другим больше не занимался?! Ну уж нет, Павла Мамлеевна. Христа любить — не только молитвы во имя его творить, а надо — так и мечом за Божию правду опоясаться. Все другие дела до времени и отложить не грех.
— То-то ты меня, Вася, с разу на раз и откладываешь. До того бородой оброс, что никого вокруг не слышишь, себя только.
— А ты — себя… Ведь хорошо сидели. Так нет, надо с чистой беседы на полтора разговора [10] свернуть! Я тебе про одно толкую, а ты совсем про другое заладила…
— …матушку мою покойную, будто внасмех, вспомнил, — не могла уже остановиться Павла. — Она-то чем тебе дорогу пересекла?
— Ну, ты и крапива, — покачал головой Тырков. — И что у баб за обычай — так все разом запутать, что потом на спокойную голову год не распутать. Ну да ничего, который Бог замочит, тот и высушит.
— А Бог тут при чем?.. И кого это он мочить должен? Меня, что ли?
«На такие вопросы лучше не отвечать, — мысленно посоветовал себе Тырков. — Пусть сама с собой вздорится. Глядишь, пыл из нее и выйдет».
— Отмолчаться решил? — не унималась Павла.
— Да нет, — принял он смиренный вид. — Показалось, будто меж нами тихий ангел пролетел. Ты не заметила?
На крыльце и впрямь сделалось тихо — так тихо, что оба они вдруг услышали гудение шмеля, нацелившегося на пирог с медовым верхом, шепот ветерка, собственное дыхание.
Не успели Тырковы осознать особую значимость этой тишины, как вразнобой грянули бубенчики и колокольцы. Будто тройка резвых коней влетела на Устюжскую улицу и остановилась, как вкопанная, у их подворья. На самом-то деле выездной тройки у Тыркова нет, вот и подвесил он к обвершку тесовых ворот шелковый шнур с кистью и набором колокольцев в черед с бубенцами. Их ему подарил староста Ямской слободы. Стоит за шнур дернуть — они и запляшут, оглашая округу беспорядочным перезвоном.
Переглянулись Василей с Павлой. В заобеденный час в гости ходить не принято. Неужто стряслось что-то?
— Это я, Сергушка Шемелин! — дал знать о себе с улицы мальчишеский басок. — Дозвольте войти?
Ворот с крыльца, глядевшего во двор, не видать, зато хорошо слышен ломкий голос Сергушки.
Тырков выглянул из обеденки:
— Входи, юныш, не теряй времени! Дай на тебя, удальца, наглядеться, — и сел на свое место.
Заскрипела под вескими шагами Сергушки настеленная от ворот до крыльца дорожка из сосновых плах. Промелькнула меж резными свесами и крыльцовыми перилами его лохматая голова. Крякнули в очередь одна за другой ступени, и Сергушка предстал перед Тырковыми в полный рост — богатырски скроенный, легкий телом, ну кровь с молоком. А лицо юное, розовощекое, с белесым пушком вместо усов и бороды, по-щенячьи преданное, доверчиво-глуповатое. Но самым заметным на этом лице был синяк под глазом.
«Значит, и Аршинский в долгу не остался, — с удовлетворением отметил про себя Тырков. — Нашла коса на камень».
Между тем Сергушка Шемелин, стараясь держаться солидно, приложил правую руку к груди и склонил в полупоклоне голову:
— Извиняйте, што не ко времени зашел. Мамка велела погодить до вечера, а мне не терпится поскорей спаси бог Василью Фомичу сказать. Вот я и говорю.
— Ну спасибо, так спасибо, — не сдержал улыбки Тырков. — А теперь присаживайся к столу. Угощайся, чем бог послал. В темнице-то, поди, совсем оголодал?
— Благодарствую, конечное дело, но я не за тем здесь, Василей Фомич.
— За тем или не за тем, попутно разберемся. Неси ему, Павла, щей, да погуще. Не красен обед пирогами, красен едоками. Человек из еды живет. Поевши и разговор крепче будет.
— Дак мамка меня уже покормила.
— Я того не видел. Вот и покажи, как дело было. А не покажешь, значит, вовсе и не было. Верно я говорю, Павла Мамлеевна?
— Хороший едок хозяину в почет, — не глянув на него, отправилась за щами она.
Пришлось Сергушке не только присесть, но и плотно поесть. А чтобы он не чувствовал себя скованно, Тырков и сам продолжил трапезу: отпробовал стерляжьей икры, затем к рыбному караваю приложился.
Павла незаметно ушла, оставив их вдвоем.
— Ну, хвастайся, Сергушка, зачем я тебе понадобился? — наконец полюбопытствовал Тырков.
— Про дело хотел поговорить, Василей Фомич, — враз подобрался, настраиваясь на деловой лад Шемелин-младший. Лицо у него губастое, скулы квадратные, глаза вишневые, на носу и щеках веселые конопушки. Прямого сходства с нелепо погибшим сыном Тыркова, Степой, у него нет, но говорит и держится Сергушка так, что живо его напоминает. От этого на душе то тепло, то холодно делается. Настройся-ка при таких перепадах на требовательный разговор.
— Про какое такое дело? — уточнил Тырков.
— Про нижегородское.
— А ты про него откуда знаешь?
— Дяденька Ларивон Сысоев сказывал, когда из-под замка меня выпускал.
— А про то, что ты наперед перед казачьим головой Богданом Аршинским повиниться должен, он тебе не сказывал?
— И про то говорил. Но я к этому не больно охочий.
— А зря. Никакого дела у нас с тобой не получится, сынок, коли ты на старших по летам и званию руку подымать будешь. Да еще не разобравшись. Ведь на атаманском кругу за Аршинским вины против Любоньки не найдено. Напротив, теми чусами он хотел вашему семейству на безденежье пособить. А ты на него сдуру накинулся.
— В этот раз, может, и сдуру, — вынужденно согласился Сергушка. — А когда я мальчонком был, видел, как он нашего пса Дозорку плетью до смерти забил. Ну чистый живодер! Што из того, што он меня старше и с виду добряга? Внутри-то у него черти скачут.
— Ты с виду тоже ого-го-го… детинушка возмужалый, а послушать если — уши вянут. Как был мальчонком, так в них и остался.
— Это почему же?
— У всего свой срок давности есть, Сергушка. И у мести тоже. Что было, то сплыло. Нынче не слыхать, чтобы кто-то на жесточь Аршинского жаловался. Это о чем-то говорит, как думаешь?.. То-то и оно. Жизнь на одном месте не стоит. Вместе с нею и люди меняются. Опять же у каждого свои срывы бывают, да такие, что потом совестно вспоминать.
— И у тебя, Василей Фомич?
— И у меня, вестимо. У меня даже больше. Я-то научился их замечать, вот они глаза и колют.
— Чудно говоришь.
— Не чудней твоих рассуждений. Ты ведь с намеком спросил: что из того, что Аршинский старше? Силушка в тебе заиграла. Головой под потолок вымахал. Ну и показалось тебе, что вы с Богданом не только телом, но и всем прочим уравнялись. Ан нет. Он более твоего на свете пожил, в заслугах весь и, особо заметь, в отцы-атаманы тебе годится. Отсюда и пошел обычай — старших уважать. А ты об него ноги вытер.
— Это мамка меня с толку сбила, — пересилив себя, признался Сергушка. — Да и батяня мой Аршинского сроду терпеть не мог. Вот и вышло… Откуда мне было знать, што дело боком повернется?
— Вперед умней будешь. А покуда я тебе совет дам, сынок: нынче же ступай к Богдану Павловичу и вину ему прилюдно принеси. Прилюдно, понимаешь? Обычай старше закона.
— А коли повинюсь, с собой идти в Ярославль возьмешь?
— Да ты что?! — вскипел Тырков. — Условия мне пришел ставить? Ну так я тебе сразу ответ дам: не возьму! Служба — дело серьезное. На ней не торгуются. А ты еще службы и не нюхал. Походи сперва в товарищах у бывалого казака, научись оружие держать, старшим подчиняться, потом только о себе заявляй.
— Дак я с Федором Глотовым уже сговорился. Он меня в товарищи по-соседски примет. А что до оружия, так из ручницы я не хуже его стреляю. И сабля меня слушается, и дубина.
— Вот и ладно. Глотов — послужилец хоть куда. У него есть чему поучиться.
— А его ты с собой в Ярославль возьмешь?
«Ну и Сергушка, ну и хитрован, — поразился его простодушной наглости Тырков. — Его в одну дверь не пускают, так он через другую решил зайти». А вслух посоветовал:
— Не надо со мной в прятки играть, сынок. Все равно у нас, как в той побаске, получится: кобылка есть — хомута нет, хомут добыл — кобылка ушла. Ответ мой ты слышал, и нечего меня на Глотова брать. С ним и разговора никакого об Ярославле не было. Сам знаешь.
— Нет, так будет, — заупрямился Сергушка. — Знал бы ты, Василей Фомич, как он загорелся! «Расшибусь, — говорит, — а за правду русскую перед Богом постою!» Он об тебе, знаешь, какого мнения? Ууу — еее!
Но Тырков не привык свои слова по настроению менять.
— Я все сказал. Дважды повторять не буду. Рано тебе еще в дальние походы ходить. А теперь ступай! Да подумай хорошенько, об чем мы тут беседовали.
