На рассвете Феодосию вымыли в дворцовой бане, выпарили вениками, протерли белоснежную кожу настоями целебных трав, полоскали косы в освященной воде, привезенной накануне из Саввино-Сторожевского монастыря.
— Покажись-ка, Феодосия, — сказала царица, прищуривая красивые карие глаза. «Ох, и хороша ж ты, боярыня, словно лебедь белая!»
Феодосия, стоявшая в одной нижней рубашке, жарко покраснела, и, чтобы скрыть смущение, потянула из рук Василисы Аксаковой шелковый летник нежного зеленого цвета, с изумрудными застежками.
Старая боярыня Голицына стала расчесывать Феодосии волосы. «Муж-то твой, Федосья, — глухим шепотком промолвила она, наклонившись к уху боярыни, — хорош по всем статям. Я Аграфене, жене его покойной, крестной матерью доводилась. Так та и через двадцать лет после свадьбы каждую ночь с ним была, да и днем, случалось, своего не упускала!»
Боярыни, окружавшие Феодосию, сначала зарумянились от смущения, а потом, отворачивая лица, стали тихонько хихикать.
— Что скалитесь-то? — прикрикнула Голицына. «Небось, девок тут нету, все на Божьем суде были, с мужьями живете и детей рожаете — не святым же духом сие происходит!»
— Ай да Евдокия Васильевна! — захлопала в ладоши Анастасия. «Вот уж истинно, как правду скажет, так скажет! Вот тебе бы, Федосеюшка, тоже деток мужу народить — Матвей-то уже совсем взрослый, все с царем Иваном Васильевичем, а так бы еще больше радости в дому было» — царица потянулась, выставив свое, уже набухшее, чрево.
— На все Божья воля, — улыбаясь, тихо ответила Феодосия.
— А ты, Федосья, на Бога надейся, да сама не плошай, — ворчливо сказала Голицына, вдевая в уши невесты тяжелые серьги с индийскими смарагдами. «Знаешь, как говорят — водою плывучи, что со вдовою живучи».
Тут уже все боярыни, во главе с самой Анастасией Романовной, не смогли сдержать смеха.
Когда Феодосию одели — три летника, тяжелый парчовый опашень, и унизали пальцы перстнями, принесли подарки от жениха. В драгоценной золотой шкатулке лежали жемчужные ожерелья, кольца с яхонтами, лалами и аметистами, в другой — серебряной, сканного дела, — лакомства и сласти.
Венчались вдовец со вдовицею, поэтому служба была самая простая, венцы возлагали не на головы, а на правое плечо новобрачных. Свадебный пир был тоже небольшой — в городской усадьбе Вельяминовых собралось лишь десятка три самых близких сродственников и друзей.
Матвей, несший в церкви перед невестой образ Богоматери, и сейчас сидевший напротив своей новой мачехи, исподтишка смотрел на ее скромное, словно у Владычицы на иконе, лицо. Она сидела рядом с мужем, опустив глаза, и все щипала тонкими пальцами каравай хлеба на серебряном блюде.
Федор Вельяминов еле сдерживал себя. Согласно обычаю, он не видел Феодосию со времени сговора и рукобитья — вот уже больше месяца, и сейчас, вдыхая свежий, травяной аромат ее волос и кожи, незаметно, под столом, рвал тонкий шелковый плат. Невместно было сейчас, на глазах у всех, коснуться даже ее малого пальчика, а в церкви, меняясь кольцами, он едва устоял на ногах, почувствовав мягкую податливость ее руки.
На виске у нее вились мелкие завитушки белокурых волос, сейчас, в свете заката, окрасившихся в червонное золото. Она чуть слышно вдыхала, только небольшая грудь едва двигалась под шелками и парчой венчальной одежды. Федор краем глаза видел ее чудно вырезанные губы и длинные ресницы.
Когда внесли последнюю перемену блюд, стольник Михайло Воронцов, — посаженый отец, — встал, поклонился молодым и протянул им завернутого в льняное полотенце жареного лебедя:
— Не пора ли гостям ехать со двора, не пора ли молодым идти почивать?
Новобрачных с шутками и пением проводили в спальную горницу, устланную драгоценными мехами, на пороге обсыпали конопляным семенем. В комнате было темно, дрожали только огоньки свечей по углам, да лился из окна серебряный луч полной луны.
Глаза Феодосии сверкали кошачьим блеском. Она шагнула к высокой кровати, но Федор вдруг остановил ее: «Подожди!». Он прислушался — на дворе уже было тихо, последние гости разъехались.
Он снял с Феодосии шуршащую твердую парчу, оставив ее в одном мягком шелковом летнике. Женщина торопливо сдернула кольца, вынула серьги — самоцветы градом застучали по доскам пола. Высокая бабья кика полетела на кровать, и Федор чуть не застонал, когда почувствовал рядом с собой мягкий лен жениных волос. Феодосия быстро замотала косы платком.
Выходили, таясь, по крутой боковой лестнице. Неприметный возок уже стоял во дворе, запряженный невидной лошадью. Федор сел на козлы, и с гиканьем помчал по узким улицам вниз, к перевозу на Москве-реке.
Темная вода мягко плескалась, качая простую деревянную лодку. Феодосия ловко перебралась на скамью и опустила пальцы в теплую волну. Тихо было в слободе на крутом берегу реки, только изредка взлаивали собаки, да скрипели уключины весел. Ниже по течению, над темной массой заливных лугов, вздымались купола Новодевичьего монастыря.
Федор быстро греб, стараясь не смотреть на тонкий профиль жены. Платок ее спустился на плечи, светлые волосы разметались по спине. Она вся ровно была отлита из лунного света, и неловко было, не знающему страха боярину даже прикоснуться к ней.
— Господи, Иисус всемогущий и всемилостивый, — мысленно молился Федор, работая веслами и с радостью ощущая, что тело его все еще сильно, а душа жаждет радости. «Убереги венчанную жену мою, Феодосию, от всякого зла и напасти, сохрани ее в мире и спокойствии, ибо Ты знаешь — жизнь свою я за нее отдам, каплю за каплей».
Феодосия смотрела на мужа, как будто первый раз в жизни, как тогда, майским вечером в горнице у Воронцовых, где его синие глаза встретились с ее, серыми, и где она поняла, что пойдет за ним в счастье и печали, в беде и празднике, до самого края земли и неба. Его темные волосы трепал свежий речной ветер, сильные губы почти незаметно шевелились, будто говорил он сам с собой. Лодка мягко уткнулась в песчаный берег.
Над ними вздымался дремучий бор, а у дороги, ведущей вверх от переправы, у коновязи тихонько заржали два коня — вороной и белый. Федор подал жене руку, помогая выбраться из лодки, и изо всех сил стиснул зубы — темная река за ее спиной пошла рябью, волосы Феодосии разметало и мстилась она Федору русалкой, наядой, подобно тем, о ком он читал в старинных книгах.
Кони, почуяв человека, вскинули головы. Драгоценный белый иноходец под женским седлом, тайно купленный Федором в Литве и привезенный в Москву всего за три дня до свадьбы, потянулся нежными губами к Феодосии. Она протянула к нему узкую ладонь, погладила по холке.
— Твой, — приблизив губы к ее уху, сказал Федор. «Садись». Феодосия птицей взлетела в седло, опершись на руку мужа. Она вспомнила, как в юности скакала с отцом по бесконечным северным равнинам, под низким, могучим небом, ощущая на лице влажное дыхание ветра с Варяжского моря.
Здесь было все иное — крутой откос реки, тихий лес, усыпанное звездами полночное небо, сладкий запах уходящего лета, доносящийся со скошенных лугов. Федор осадил своего коня, и, наклонившись к Феодосии, коснулся губами ее волос. Рука об руку, они пустили коней шагом, приноравливаясь к их ходу, а потом, разняв пальцы, пустились быстрой рысью, через поля, на юг вдоль реки.
Спешились на маленькой поляне. Узкий ручей журчал в устланном камнями ложе, быстро стекал вниз, к реке. Феодосия почувствовала совсем рядом дыхание мужа, и, потянувшись, привстав на цыпочки — как бы высока она ни была, но Федор был выше, — медленным и сильным движением обняла его.
Федор смотрел на нее, выступившую из шелковых одежд, со струящимися по спине волосами, отливающую жемчугом в лунном свете, и чувствовал ее всем телом — жаркую, близкую, зовущую.
Не разнимая объятия, они опустились на еще хранящую дневное тепло траву. На краю поляны белый иноходец поднял голову и тихонько, грустно заржал, тоскуя по оставшейся в родных краях подруге.
Феодосия будто плыла, ровно и вправду обернулась она чайкой над Волховом. Исчезло все вокруг, и она не знала более, где верх и где низ, где твердь земная, и где пространство небес. Сильные руки Федора удерживали ее на самом краю — еще шаг, и рухнет она в небытие, туда, откуда нет возврата, туда, где, только темная кровь, стучащая в висках, хмель и забытье.
— Отпусти, — шепнула она Федору, на мгновение, разомкнув с ним губы. «Не бойся, муж мой. Отпусти нас».
До сих пор он молчал, обменявшись с Феодосией лишь несколькими словами, но сейчас, услышав ее нежный голос, ощущая ее влагу, сладость, мягкость ее волос, ее запах — будто напоенное солнцем поле, он едва слышно застонал.
Даже в мечтах своих не смел, представить Федор того, что стало сейчас самой целью и сутью жизни для него. Одно он знал уверенно — нет, и никогда уже не будет для него кого-то другого, кроме нее, — лежащей сейчас в его объятьях, тянущейся к нему, будто изнемогая от жажды, его венчанной жены.
