Даже в мечтах своих не смел, представить Федор того, что стало сейчас самой целью и сутью жизни для него. Одно он знал уверенно — нет, и никогда уже не будет для него кого-то другого, кроме нее, — лежащей сейчас в его объятьях, тянущейся к нему, будто изнемогая от жажды, его венчанной жены.
Феодосия и не знала, что бывает так. Словно все, что наполняло ее жизнь до этого мгновения, исчезло, растворилось в ночном воздухе, и остались только они вдвоем — никого и ничего не было вокруг, да и не могло быть. Будто только что был сотворен мир — для них, для Феодосии и Федора, и сам Всевышний осенил их своей милостью, — создал лес и реку, устелил землю цветами, зажег звезды в глубине небес.
— Всякое дыхание да славит Господа, — подумала Феодосия, прежде чем забыть и слова, и языки, и всю себя — чтобы раствориться, слиться с мужем, стать единым целым, и не расставаться более, никогда.
Боярыня Феодосия обустроила свои горницы в московской усадьбе зело причудливо. Книги, что доставили по ее приказу из тверских владений Тучковых и отчего дома в Новгороде, были сложены в особых шкапах. На стене там висели чудесные часы с боем немецкой работы, а в сундуках вдоль стены хранились сушеные травы и готовые лекарские снадобья.
Работала Феодосия за высокой конторкой — там она растирала травы, смешивала ингредиенты, или, задумавшись над рецептом, покусывала гусиное перо. В особой, рукой Феодосии переплетенной книге, ее мелким почерком были записаны лечебные сборы: «от лихоманки», «от почечуя», от «грудницы».
Для отдыха в горнице стояла тонкой работы шахматная доска с фигурами из рыбьего зуба и янтаря. Федор подарил ее Феодосии, — оба они хорошо играли в шахматы.
Пахло в горнице приятно — будто бы лесом или солнечным лугом.
— Как хорошо-то у тебя тут, матушка Феодосия, — напевным московским говорком протянула боярыня Воронцова, опускаясь в покойное, обитое бархатом кресло. «И тепло как, словно в раю. И что же, сколько книг-то у тебя, будто в либерее у царя Ивана Васильевича!»
Побывать в либерее — знаменитой библиотеке царя Ивана, начало которой положила еще царица Софья Палеолог, — было давней мечтой Феодосии. Там, по рассказам, сохранялись рукописи из разрушенной Александрийской библиотеки и старинные карты.
— Ну, уж! — рассмеялась Феодосия, быстро расставляя на столе разные взвары и заедки — пряники, огурцы и тыквы, вареные в меду, дорогую диковинку — колотый сахар. «У царя Ивана книг-то, говорят, полные палаты, а у меня — десятка три наберется».
За трапезой Прасковья несколько раз внимательно глядела на Феодосию, примечая изменения в лице подруги — чуть втянувшиеся щеки, тени под ясными серыми глазами, и то, как боярыня посреди беседы вдруг замирала на мгновение, будто прислушиваясь к себе.
Ничего сладкого Феодосия не ела, велев подать себе самого простого ржаного хлеба с солью.
— Зубы что-то ноют, а от сластей еще больше, — отмахнулась она от расспросов Прасковьи.
— Понесла, — уверенно подумалось Прасковье. «Господи, оборони от беды, первого ребеночка-то в такие года рожать. Петя-то у меня третий был, так и то чуть не померла».
Прасковья даже поежилась, вспоминая те страшные два дня — Петя был крупный, шел спинкой, как ни старалась повивальная бабка, а ручку младенцу все же сломала, да и сама Прасковья после родов еще месяц не вставала.
Уже садясь в возок, Прасковья вдруг быстро притянула к себе Феодосию и прошептала: «А ты все же матушке — заступнице, Богородице, молись, боярыня…». Вельяминова улыбнулась и на мгновение приложилась прохладными губами к щеке Прасковьи.
— Зубы, как же, — усмехнулась Прасковья, откинувшись на подушки возка. «Да ни у кого на Москве таких жемчужных зубов нет, чему там болеть-то! А все же хороша матушка Феодосия, хоть и ученая, а хозяйственная, и травница справная!»
И Прасковья, перебирая в руках атласные мешочки со снадобьями, что дала ей Феодосия — Пете от кашля, мужу Михаилу — от болей в давно раненой ноге, Маше, что недавно заневестилась, — по женской части, — незаметно задремала под ровный ход возка.
Феодосия постояла еще во дворе усадьбы, кутаясь в соболью шубку, и ежась под ноябрьским, пронзительным ветерком.
«Прасковью не обманешь, — подумала она, глядя в низкое, серое небо. «Троих родила, глаз у нее наметанный».
По расчетам Феодосии, был уже третий месяц, как она понесла. Чуть болели едва набухшие груди, да по утрам, почуяв запах кушаний из поварни, она стискивала зубы и едва удерживалась от рвоты.
Федор пока ничего не приметил — боярыня так же скакала на своем белом иноходце, когда выбирались они одни, без слуг, на прогулку в подмосковной, так же узки были ее бедра, и лицо, чуть похудевшее, все так же сияло белоснежной кожей.
— Сказать бы надо, — подумала Феодосия, легко взбегая вверх по узкой лестнице в свои горницы. «Матвея сегодня не будет, у царя он, вот и скажу».
За три месяца замужней жизни Феодосия едва три раза видела своего пасынка — после их свадьбы муж выделил Матвею отдельные горницы, со своим входом.
Юноша был вежлив и приветлив, но, мнилось Феодосии иногда, взгляд его был совсем не отроческим — холодные, спокойные глаза были у Матвея, и смотрел он так, как будто размышлял — что за человек передо мной и чем он мне полезен?
«А ежели мальчик?» — подумалось Феодосии. «Второй наследник, и Матвей еще возомнит себе, будто соберется его отец обделить, упаси Господи».
К приезду мужа Феодосия всегда переодевалась — если ужинали они по-домашнему, вдвоем, она снимала бабью кику, и закручивала светлые косы тяжелым узлом на затылке.
На белой шее переливалось подаренье Федора — драгоценное ожерелье из алмазов и индийских сапфиров, и одевала Феодосия расшитый серебром лазоревый опашень.
Каждый раз, ловя на себе взгляд Федора, она смущалась — покойный ее муж смотрел на Феодосию всегда ровно, — нежно и ласково, — а тут, сидя напротив Федора в крестовой горнице, она чувствовала, будто нет на ней ни скрывающей фигуру одежды, ни аккуратно убранных волос.
Она и не думала, что так бывает — почти восемь лет прожив с мужем, Феодосия была уверена, что известно ей все, про то, что случается между мужчиной и женщиной в брачной постели. Оказалось же, что знает она мало, и каждый раз Феодосия отдавалась на волю Федора и позволяла вести себя все дальше, по тем дорогам, что были ее ранее неведомы.
Федор Вельяминов торопился домой, подхлестывая коня.
За три месяца брака он вспомнил позабытые давно чувства— тепло очага, и женщину, которая каждый раз встречала его улыбкой и объятием — красивую и молодую свою жену, что каждый раз смотрела на него так, что Федору немедленно хотелось отнести ее на руках на брачное ложе и остаться там с ней навсегда.
С покойницей Аграфеной было совсем по-другому. В последние годы брака, перед смертью ее, Федор испытывал к рано состарившейся, болезненной жене, жалость, а не желание. И даже то, что соединяет мужчину и женщину в брачной постели, стало для него источником тревоги, а не наслаждения — зная, что не живут у них дети, Федор всякий раз чувствовал, что подвергает свою жену почти смертельной опасности.
После ужина Федор пересел в большое кресло, а Феодосия, как это было у них заведено, принесла из своих горниц книгу, и устроилась у него на коленях. Сейчас они читали фабулы Эзопа и Федор с наслаждением слушал мелодичный голос жены, четко выговаривающий греческие слова.
Прочла она басню про льва и лису, и усмешливо взглянула на Федора:
— Вот так же и я, Федор Васильевич, смотрела на тебя вначале — не смея заговорить.
— А теперь привыкла? — он взялся руками за ее косы и распустил их так, что ее льняные волосы упали ниже талии.
— Привыкла-то, привыкла, — рассмеялась Феодосия, — а все ж остерегаюсь иногда — кто я перед львом?
— Львица, вот кто, — пробормотал Федор, открывая ее белоснежную шею и целуя то место, где, словно дорожка камешков, начинался позвоночник.
— Или то, что я вчера ночью слышал, помстилось мне? А, Феодосия? — он начал расстегивать ее опашень — медленно, аккуратно. «Потому что никто, кроме львицы, на такое не способен, боярыня».
Она приблизила губы вплотную к его уху и тихо, но ясно сказала: «Разве ж стала бы я львицей, ежели бы не лев, что рядом со мной?».
Каждый вечер Федор давал себе обещание, что велит сломать лестницу, что вела в их брачный покой — такой долгой казалась ему дорога наверх.
Она лежала в его объятьях, и обнаженное тело ее казалось Федору изваянием языческой богини, что видел он на картинках в рукописях, по которым учился. Светлые волосы золотились на подушке, губы были раскрыты в истоме, голова покоилась на его плече. Он аккуратно, нежно, совсем не так, как несколько минут назад, поцеловал ее сомкнутые, затрепетавшие под его губами веки.
