грудь хватают! — вдруг покатился по звездной тишине басовитый возглас впереди.
— А роса, как вода!..
Митуса вскинул голову, взял брошенный в дреме повод.
Он ехал с головным полком, обидевшись на князя. Перед ним вместе со сторожами Беглюка двигалось все копье Романа из-под Рыльска. На тугих крупах коней, на шишаках, на медных пластинах щитов поэт видел скользящие красноватые блики притухающего лунного света. Вокруг зазвучали, точно разбуженные зычным возгласом, знакомые голоса.
— Что оглядываешься, Роман? — говорил спокойным басом Петрила-бронник. — Забыл что-нибудь за Ворсклой?
— Щемит душа, — сказал Роман. — Далече Русская земля осталась!
— Да, за шеломенем уже! — вздохнул кто-то длинно.
А кто-то сказал с тоской:
— Что ждет нас впереди?..
— Бог не выдаст, свинья не съест! — строго отозвался Беглюк откуда-то из-за спины поэта.
— Да и нет ее у половца, свиньи, — опять заговорил со смешком в голосе бронник, — коровы есть, быки водятся, верблюды, кони, само собой, а свиньи — нет. Не видит в ней половец проку.
— Непригодна, стало быть, подобная животина при бегучей жизни, — решил Роман.
— Чу!..
В плеске трав различался далекий несытый вой зверя.
— Волк воет.
— Да… А вон другой отвылся.
— То половецкие сторожа перекликаются. Следят за нами, — сказал Петрила.
Митуса отвернул коня, стал в сторонке.
Черный лес копий качался на белом небе.
Кричали телеги вдалеке, как распуганные лебеди…
Печаль, тревога за русских людей, за родную землю и вместе — сыновья гордость ими охватывала поэта. Он жадно смотрел и слушал, не ведая, что чувства эти в его груди — первые, смутные звуки той, не рожденной пока им песни, что века будут жить «Словом о полку Игореве», Игоря Святославича, который,
…исполнившись ратного духа,
навел свои храбрые полки
на землю Половецкую
за землю Русскую.
…Впереди половецкой саблей воткнулся в травы красный месяц.
Удар в колокол на кремлевской молельне колыхнул нежданно грузную тишину июльской полуночи. Над Москвой, перекатываясь тяжело через узорные кровли спящих теремов, поплыл властный рокот меди.
В домовой молельне московского воеводы Челяднина-Федорова трое бояр, сидевших у стола под божницей, невольно вздрогнули, потом украдкой оглядели друг друга. Князь Старицкий Владимир Андреевич поднялся с лавки, повернулся к иконам и перекрестился, зло тыча перстами в морщинистый лоб, в живот и в плоские плечи, и опять сел, вздохнув угнетенно. А Дмитрий Овчина, хлопнув кулаком по столу, скрипнул зубами и сказал:
— Почал уже!..
Одноглазое рыжебородое лицо его перекосилось от ненависти.
Только воевода остался спокоен. Тучный, с красным потным лицом, он сидел, привалясь широкой спиной к стене, и сверкал на бояр цепкими глазками из-под вислых бровей. Любовно огладив и зажимая в кулак широкую, как просяной веник, бороду, сказал Старицкому:
— Сверх потребного радеешь, князь, — и засмеялся с ехидным прихлебыванием, щуря левый глаз.
Потом, обрывая смех, наставительно и строго сказал Овчине:
— А ты не лютуй впусте. При людях — наипаче! У царя за каждым боярином глаз. Сказал не то, глянул не так — ив приказ, а то — на Ивановскую!..
Овчина разъярился.
— Перестань бубнить одно и то же! — закричал он хрипло, выскакивая из-за стола и уставясь на воеводу налитым кровью глазом. — Доколе еще по углам шептать?! Глядел в список?.. Сколько Иван перегубил бояр! Пождешь еще — с кем останешься супротив него?!
— Нишкни, непутевая голова! — зашипел Челяднин- Федоров, испуганно выкатывая глаза. — Не моги учить старших! — запальчиво взмахнул он кулаком и, недоглядев, ударил по Евангелию, раскрытому на столе. Испугался и забормотал, торопливо перекрестившись:
— Господи, прости невольный грех!
Затем, отодвигая стол огромным, будто квашня, животом, поднялся и повторил сердито:
— Не моги… Не моги, боярин, учить старших… — и поспешил к двери, что вела в другие горницы. Рывком открыл ее.
В обширной трапезной никого не было. На столе потрескивал сальный ночник, чуть колебля красный язычок дымного пламени.
Воевода вернулся к боярам.
— Не лютуй, — уже мягче сказал он Овчине. — Одному ли тебе стал Иван костью поперек горла?..
Он вздохнул, беря в руки Евангелие. Закрыл его, щелкнув золотой застежкой, поцеловал распятие на переплете и, положив книгу на божницу, заговорил:
— Все боярство встает против Ивана! Искоренит единодержавство на Руси и вернет обычаи прежние. И тогда дума боярская без худородных людишек и книжников станет порядок в государстве рядить. Царя на Москве наречет нестроптивого, боярству и иноземным владыкам приятного. Святые церкви не будем сквернить греховными книжицами печатными, а земли приморские, ради каких Иван войны ведет, потребные токмо гордыне его сатанинской, оставим! Рассядемся володеть городами и волостями и будем жить по праву своему и по нраву своему. И будет на Руси покой, а боярству — великое почитание!..
— Ждать опостылело, — примирительно и тоскливо сказал Овчина.
— Не велик уже срок. Смолвимся с королем польским о помощи ратной…
В соседнем дворе глухо залаяли псы, затем послышался скрип тяжелых ворот. Протопали кони. Донесся невнятный гомон нескольких голосов.
Вновь проскрипели ворота, звякнул крюк, и стало тихо.
— Репнин-Оболенский отправился, — пояснил воевода и начал торопливо застегивать ворот рубахи, богато расшитый серебром. — И нам пора на моление, бояры!
— Такими холуями, как Репнин, и держится Иван, — негромко сказал Старицкий, брезгливо кривя губы под густыми черными усами.
Выбираясь из-за стола, он вдруг неласково спросил у воеводы, возвращаясь к давно оставленному разговору:
— Список-то как, вернешь мне, воевода?
Челяднин-Федоров, бросив возиться с воротником, метнул в лицо Старицкого подозрительный взгляд:
— И к чему он так тебе, князь?
— Отдай, воевода, — потребовал и Овчина, и его глаз опять засверкал враждебно и беспокойно. — У Владимира Андреева его хранить надежнее: родня царю все же…
Воевода не ответил и быстро пошел к дверям, на пороге задержался и, не оборачиваясь, сказал властно:
— Поспешайте, бояры. На моленье потребно ко времени быть…
Только перед алтарем горела лампада. Туманный круг света стоял в теплом мраке молельни, тускло освещая строгий лик Спасителя. Когда царь вставал с колен, круг света расплывался книзу и на черный бархат царской скуфьи натекало желтое пятно…
Задумавшись, Старицкий давно перестал вслушиваться в монотонное чтение царя, и только когда Иван умолкал и под его пальцами с хрустом переворачивался лист молитвенника, князь пробуждался от дум, с осторожным вздохом, наклонясь, смахивал пот с лохматых бровей и морщин на лбу, крестился и искоса, незаметно, оглядывал молящихся.
Справа от Старицкого, рядом, лоснилось круглое лицо Челяднина-Федорова, разморенного и сонного, а напротив,
