короткий галоп, спросил племянника:
— Тебя Олежек видел?
— Нет.
— Ищет, значит. Повечеряешь с Ноздречей вот. И сразу — ко мне!
— А я подбил и две дрофы еще… — Рот юноши огорченно приоткрылся…
Рыльский полк раскинул ночной стан вдоль Ворсклы. На высоком берегу стоял деловитый гомон. Старейшины копий [8] распоряжались раздачей харчей и овса. Чистились доспехи. Кое-кто таскал охапками свежую траву, готовя постель помягче. Расседланные кони паслись близко, — звеня железными путами. Лишь отдельные воины еще вываживали своих скакунов перед тем, как искупать. С реки, из-за стены молодого камыша, доносились крики, всплески ладоней по мокрому телу, довольный гогот. Ближе к дубкам уже разгорались костры, и в посвежевшем сладком воздухе вместе с запахами цветущей степи и реки Игорь иногда ловил чадный, совсем домашний запах жареной дичи. Все, что делалось вокруг, выполнялось привычно, споро. Игорю казалось, что во всем он угадывает веселый, твердый нрав племянника — и в голосах, и жестах людей, и в самом этом хозяйственном гуле, который невдалеке явственно сливается с постоянно поющей тишиной бесконечной степи, и даже во внезапных коротких металлических звуках, изредка нарушающих этот спокойный гул то позади, то сбоку, то далеко впереди княжеской группы.
Неспешно продвигаясь по стану, Игорь легко, как монах любимую книгу, читал эти звуки. «… Стремена звякнули друг о друга — ударились на весу. Вот кинули что-то на щит, похоже — стальные налокотники… А там стукнули мечом по шлему…» И родная его сердцу широкая картина летучего степного становища, деловитая готовность людей к встрече с врагом успокоили притомившегося князя лучше всяких слов, отвлекли от мрачных раздумий.
В одном месте его остановил приветливый возглас:
— Здравствуй, Игорь Святославич! Раздели с нами вечерю!
Вокруг раскинутого плаща сидели несколько человек. Они ели житные сухари и мясо, провяленное тонкими пластинами. Тугой бурдючок лежал на середине плаща.
Окликнувший князя бородатый воин в кожаной рубахе с железными бляхами на груди и спине встал и с достоинством поклонился:
— Милости просим!
Поднялись и молча поклонились остальные.
— Хлеб-соль! Хлеб-соль! — приветствовал Игорь всех. — Пахари?.. Одеждой схожи.
— Пахари, князь, — подтвердил бородатый.
— Из-под Рыльска, — добавил Святослав Ольгович. — Этот, — он дружески улыбнулся бородатому, — их копейный староста, Роман. Привел в полк все семейство. И все — конные!
— Добро! — Игорь снова кивнул бородатому. — Спасибо на добром деле и добром слове, Роман. А вот разделить с тобой хлеб-соль не могу сейчас. Рад бы, да недосуг! Не сочти за обиду.
— Воля твоя. Испей тогда медку нашего. Прошлогодний, сычёный.
Роман нацедил из бурдюка полную корчажку.
Князь жадными глотками выпил янтарный, пахнущий липой и хмелем напиток, блаженно передохнул.
— Кре-епкий мед! Спасибо, Роман!
— На здоровье!..
— А не весел, не весел наш Вихорь Вихоревич! — вздохнувши, промолвил Роман, когда князь ускакал к своему полку, а все большое семейство пахарей-воинов опять взялось за вечерю. — Давно знаю князя и вижу: гнетет его нынче что-то, заботит…
— Немудрено! — сказал старший после Романа брат, хрустя сухарем. — Мы, северские, один на один пошли против всего поля. Такого доселе не бывало. Ему и тревожно, поди.
— Да, — сказал третий брат, — на такое святое дело надо бы миром выходить, всеми княжествами, как хаживала на врага Русь при Ярославе да старом Владимире.
— И мы доживем до таких времен! — сказал старший из зятьев. — Будет Русь опять единой и могучей!
— Доживем ли? Вернемся живыми с поля? — не в черед и недостойно беспечно сказал младший из сыновей Романа, путая строгий лад беседы, и заморгал, уронил на грудь виноватую голову. Потом, повинуясь осуждающему молчанию круга, встал — кудрявый, покрупнее родителя — и низко поклонился: — Прости, батюшка! — И старшему брату своему поклонился: — Не гневись, братец. Без умысла раньше тебя слово сказал.
— Отсядь в сторону, Домка, неучтивое дитя! — сурово велел Роман и указал, куда отсесть. — Слушай старших. С нашим Вихорем Вихоревичем не пропадем. Не раз он бил немытых!
— И теперь бог поможет! — с верой сказал второй зять. — За такую землю, как тут, грех не побить нехристей.
— Уж земля-то, что в раю! — воскликнул старший из племянников, передавая наказанному сухари и мясо. — Владеть бы ею без боя, без драки, без крови.
— Да орать, да боронить, да крестьянствовать!..
Сумерки оседали на травы.
Позвякивали в травах железные пута…
Митуса Трубчевский одиноко сидел перед княжеским шатром, упираясь спиной в березку.
— О чем задумался, Боян нашего времени? — крикнул ему Игорь, подходя и кидая на руки гридю плащ, меч и шлем. — О книгах заскучал или, может, песню о моем походе уже замышляешь?
— Нет, — оглянувшись, серьезно ответил Митуса и предупредил, кутаясь плотнее: — Тут сыро, Святославич… О книгах, правда, я всегда скучаю, даже во сне, а песню замышлять рано.
— Разожги тут костер и давай вечерю сюда, — велел Игорь слуге, стаскивая с его помощью кольчугу, а затем нетерпеливо распахивая и легкий алый кафтан. — О чем же дума тогда, Боян?
Митуса передернул худыми плечами.
— Ну-ну, забыл, что не любишь этого имени.
— Люблю, знаешь! Да не личит оно мне, в шутку даже. — Поэт вздохнул укоризненно. — Ты вот гордишься дедовской славой, а ищешь свою, так?..
Игорь рассмеялся, приподнял на груди белую рубаху, стал трясти, с наслаждением отдуваясь.
— Запарился! И зачем днем таскал броню, сам не знаю! Очень греется на солнце. А ты что же, притомился в седле?
— Нет, — Митуса, вытягивая длинные ноги, качнул спиной березку, помолчал. — Думал я о столпе, Святославим. Не по душе он мне. Сперва понравился, потом — нет.
— Дивно!
Игорь одернул рубаху, сбоку заглянул в лицо другу, не веря.
Тот повел на него большими добрыми глазами, утвердительно кивнул.
— Не то высечено. Зачем иносказание? Размеры и великолепие орла удивляют взор, но сердце не откликается ему — потому что и разум не вдруг постигает смысл этого творения. К чему там орел, скажи?
— Да ведь… грозно!
— Велеречиво, скажи лучше…
— Дивно!..
Озадаченный, даже чуть обиженный словами друга, Игорь взялся за березку и стал смотреть из-под ладони на увал, вдыхая всей грудью прохладный воздух, пахнущий степью и рекой. Курган высился вдали, безмолвный, в синих одеждах древности и тайны. Последние лучи освещали только каменную птицу.
Светлая, легкая тоска о давней, не увиденной им жизни охватила князя. Минувшее позвало, поманило его в свои не доступные никому грустные дали. Но разом и другое, сильное, торжественное чувство заполнило его грудь — чувство гордости за тех людей, что воздвигли в порубежной степи эту тяжкую высь, неподвластную времени.
Забывшись, Игорь смотрел в певучую синеву, и ему чудились в сухом плеске, в шорохе трав голоса
