были благословенные слёзы, с которыми из души текла боль. Я первый прервал долгое молчание, два дня раздумья сделали меня смелее.
— Матушка, — сказал я, — я ещё раз пришёл к тебе как ребёнок, жаждущий любви. Ты сирота, как и я, ты долгие годы каялась, позволь мне теперь жить для тебя, служить тебе. Королевичи будут теперь постоянно в Кракове, или, по крайней мере, в течение долгого времени. Моя служба при них нетяжёлая. Позволь мне, вместо монастыря, найти тебе дом, где ты могла бы, как тут, молиться, а я мог быть с тобой и прислуживать тебе, утешать… Моя сиротская любовь, которой некуда было обратиться, вся для тебя выльется и, может, хоть один день жизни озолотит.
Когда я говорил, она слушала меня без гнева, смотрела на меня и рыдала.
Вдруг, нагнувшись ко мне, первый раз со дней моего детства она поцеловала меня в голову и с горьким стоном вышла.
В этот день я напрасно ждал её возвращения; на следующий день я вернулся с лучшей надежой. Та мысль, которую я бросил, даже не рассудив, как трудно было её исполнить, была смелой. Я только представил себе то удовольствие, какое вкушал бы, ухаживая за бедной женщиной, успокоивая её душу, стараясь убедить, что этот брошенный ребёнок любил её больше всего на свете.
Я так много лет был лишён того, что могло меня сильно привязывать к кому-нибудь, что возвращение матери казалось мне раем. Любовь к Лухне была иного рода и с тем желанием материнского сердца ничего общего не имела.
Я нашёл её снова более спокойной, даже слёзы высохли. Она задумчиво слушала меня, читала каждое слово; всё, что я говорил, было таким же новым для неё, как и для меня. Но и в этот день она не отвечала ещё на мою просьбу. Я думал, что она будет требовать от меня, чтобы я бросил для неё службу короля, но не говорила об этом.
Горячее слово благочестивого исповедника чудесным образом на неё повлияло. Ещё раз, к величайшему утешению, я видел её изменившейся, потому что на её душу сходил покой, христианское смирение заменило желание мести.
Не находя отчётливого сопротивления на моё требование, чтобы поселилась в Кракове и позволила мне служить ей, я снова вернулся к этой мысли.
— Будет, как хочешь! — сказала она медленно. — Я должна тебе за то всё, что ты безвинно вытерпел, а если свет захочет чернить меня и обвинять, я смиренно вынесу. Не запрусь в монастыре, хотя облачения цистерцианки не сброшу и покаянием не пренебрегу. Приказано всё прощать, чтобы Бог вин наших не помнил. Приказано прощать, — прибавила она, — над этим нужно работать, чтобы победить собственное сердце.
Когда я благодарил её, она отправила меня, обняв за голову, и вышла, вытирая слёзы.
На другой день я хотел выходить из замка, когда в воротах меня встретил Слизиак. Хотя теперь я его не боялся, но с прошлых вемён имел какое-то отвращение к этому человеку и отделаться от него не мог. Я поздоровался довольно холодно.
— Я шёл к вам, — сказал он, взяв меня за руку, и, поглядев мне в глаза, добавил: — Не хмурьтесь на меня. Слугой я был и есть, не из тех слуг, что служат ради денег, но для сердца. С пелёнок я любил её ребёнком, поэтому готов был для неё хоть травить и убивать, а когда приказывает любить, ради неё люблю, так же как ненавидел.
Он вздохнул.
— Чудеса случаются, — говорил он, видя, что я не думаю его прерывать. — Моя пани ищет дом в городе, чтобы его купить… но без вас теперь ничего делать не хочет. Для Навойовой лишь бы какой дом приобрести не годится, он должен быть каменицей, которой бы не Гастолды, ни Тенчинские не постыдылись. Брат её — губернатор в Киеве, после Семиона Олелковича. Я нашёл на рынке дом после Рейзеров, Под золотым колоколом, но колокол на наш щит переделаем. Пойдём глянем.
Слизиак улыбнулся, он теперь был таким сердечным со мной, таким послушным, что я начал немного мечтать.
Мы шли под золотой колокол, который я знал издалека, но что в нём делалось внутри, совсем не знал. Дом был мещанский, но принадлежал к зажиточным, поэтому нашлось где разместиться на широкую ногу. Огромных сеней, тёмных лестниц, внушительных сводчатых комнат хватило бы и для более многочисленного двора. Мне всё это показалось хорошим и самым лучшим, я был рад, что Навойова приобрела этот дом. Я предпочёл бы для неё отдельно стоящий дом с садом, в отдалении от рыночного и уличного шума, но найти такой было трудно. Лучшие кирпичные дома стояли в центре города, в садах же домики были все деревянные.
Но Тенчинские также имели три дома, которые стояли среди мещанских, и не жаловались на это. Под золотым колоколом внизу была лавка, но ту было легко закрыть и переделать в жилую комнату.
Так, осмотрев со Слизиаком будущее наше приобретение, очень обрадованный им, я хотел идти теперь сразу в монастырь, на что он не согласился.
— Придёшь завтра, — сказал он, — сегодня она должна пережить то, чего не любит: свои денежные и имущественные дела завершить, чтобы быть свободной. Такого конца я никогда не ожидал, но Бог милостив, такой лучше всего.
Тогда жизнь моя, хоть внешне никаких перемен не претерпела, в действительности изменилась так, будто после чёрной ночи наступил рассвет. Слизиак хорошо сказал — действительно свершилось чудо; у меня не было достаточно слов и молитв, чтобы благодарить Бога.
Но разве эта бедная женщина, которую я звал своей матерью, столько раз в жизни подхвачиваемая разными течениями, так дивно меняющаяся, могла выдержать в этом новом решении?
Я содрогался от этого.
Когда я снова прибыл в монастырь, я нашёл её, слава Богу, совсем не изменившейся, спокойной, довольной тем, что стало.
— Слизиак мне рассказывал о новом доме, — сказала она. — Комнаты внизу будут для тебя, даже если ты в них постоянно не будешь жить, всё-таки они будут твои. Видишь, я соглашаюсь на то, чтобы ты не бросал службу у королевичей, это мне больше всего стоит, но для твоего будущего это может пригодиться… пусть так будет.
В то время, когда дом под золотым колоколом приводился в порядок и очищался, Навойова оставалась в монастыре. Я ежедневно приходил туда за приказами, чтобы повидать её, рассказывая о всей моей жизни.
Она была уже так спокойна, что не только о дворе терпеливо слушала, когда я ей рассказывал, но сама меня
