Но Ида не собиралась смиряться.
— Папа говорил, что мы не обязаны брать ее к себе, можно было отвести ее в городской комитет. И они бы отправили ее в детский дом. Мама-мамочка, отправь ее в детский дом.
Ида заплакала навзрыд, и хотя тетя Ивана схватила ее за руку, выволокла в детскую и захлопнула за ней дверь, я видела, что в глазах у нее тоже стоят слезы, и поняла, что в тот момент и у тети мелькнула мысль, что пожалуй так было бы лучше для всех.
На следующий день я обнаружила в портфеле раздавленный в кашу завтрак, а через день разлитое молоко. Потом я не смогла найти мешок со сменкой и весь день просидела в классе босиком. Мешок так и не нашелся.
На свитерах оказывались оторванными пуговицы, а как-то утром, одеваясь в школу, я обнаружила на колготках огромную дыру. Тут уж и тете Иване стало очевидно, что это все неслучайно, и она снова принялась отчитывать Иду. Ида, само собой, отпиралась, но ее это не спасло. На этот раз ей не удалось избежать взбучки.
Я, конечно, понимала, что такое развитие событий не укрепит нашу дружбу, но к тому времени Ида меня уже так довела, что я злорадно желала ей получить по заднице и не удержалась от победоносной ухмылки. Я глянула на Густу и обнаружила, что тот с подозрением за мной наблюдает.
— Вот видишь, — сказала ему Ида и с оскорбленным видом и слезами на глазах убежала в детскую.
Вечером, забравшись под одеяло, я обнаружила, что что-то впивается мне в кожу сквозь ночную рубашку, стоит мне только пошевелиться. Я откинула одеяло и увидела, что вся постель усеяна крошками. Ида явно не собиралась сдаваться, но я уже была сыта по горло этой борьбой, я просто молча вылезла из кровати и принялась руками собирать крошки. Тут зашла тетя Ивана.
— Что ты делаешь?
Я не отвечала.
— Эта свинья засыпала себе крошками всю кровать, — вмешалась Ида.
— Это не я.
— Еще и врунья, — добавила Ида.
Тетя на это ничего не сказала, только тяжело вздохнула, повернулась и вышла из комнаты. В тот вечер она не стала читать нам вслух. Я свернулась калачиком, лицом к стене, и мечтала умереть и попасть к маме. Тетя Ивана уверяла, что моя семья на небе, но мне сложно было в это поверить. Мама всегда говорила, что никакого «на небе» не существует, что люди это себе придумали. Я изо всех сил желала, чтобы какое-то небо все-таки существовало, потому что невозможно представить, что, когда человек умирает, он исчезает насовсем и от него вообще ничего не остается.
Ночью я проснулась от того, что мне на лицо упала чья-то тень. Я открыла глаза и уставилась в темноту. Около моей кровати стояли две фигуры. Я сразу их узнала. Фарфоровая куколка Ида держала в руках подушку, она совала ее Густе, шепча:
— Давай ты, ты же сильнее.
— Что он должен сделать? — спросила я сонно, и тени исчезли. Я страшно перепугалась. Включила ночник, огляделась по сторонам. Ида лежала в своей кровати, и, хотя глаза у нее были крепко закрыты, я поняла, что она не спит. Дверь детской была приоткрыта, а в коридоре темно. Я выключила свет, но от страха уже не могла заснуть, смотрела в пустоту и дожидалась рассвета.
Ко мне опять подкралось зло, но на этот раз оно не пряталась под землей, подстерегая случайную жертву, на этот раз оно скрывалось за нежным кукольном личиком и тянуло свои руки прямо ко мне.
Весна в тот год никак не приходила. Был уже конец мая, но погода стояла серая и сумрачная, будто носила траур по жертвам страшной эпидемии. Я много времени проводила одна, потому что одноклассницы жили далеко, тетя Ивана после работы в школьной столовой очень уставала, а Ида с Густой меня избегали. Я все чаще видела, как они сидят, тесно прижавшись друг к другу, и о чем-то шепчутся. Густав иногда поднимал голову, изучающе на меня смотрел, потом продолжал что-то тихонько говорить.
Однажды они сидели в саду на лавочке, заговорщицки о чем-то шушукались и не заметили, что окно на первом этаже приоткрыто. Тогда-то я убедилась, что пани Пра-шилова вовсе не глухая, а наоборот, слух у нее острый, как у кошки. То ли ее настолько взволновало услышанное, что она преодолела свою ненависть к Горачекам, то ли просто подтвердило ее нелестное мнение об их семье, во всяком случае она не поленилась подняться на своих старых ногах по лестнице на второй этаж и рассказать о содержании этого разговора тете Иване и дяде Яреку.
— Она подговаривала его сбросить малую с лестницы, — доложила пани Прашилова. — А не то, мол, она выпихнет их из гнезда, как кукушка чужих птенцов, и захватит его целиком. — Старуха покачала головой. — Что вы за люди такие? Как воспитали таких мерзавцев? В собственном доме уже жить страшно.
Она повернулась спиной, схватилась за перила и стала осторожно спускаться, приговаривая на каждой ступеньке вполголоса: «Мерзавцы. Мерзавцы».
Тетя Ивана заплакала, а дядя Ярек закричал на нее:
— Это ты во всем виновата. Из-за твоей дурацкой благотворительности наши собственные дети вырастут убийцами. Что ты с ними делаешь? Неужели ты своим детям не можешь позволить счастливое детство?
Тетя, громко всхлипывая, бросилась мимо меня в спальню и захлопнула за собой дверь. Дядя Ярек, даже не посмотрев в мою сторону, взял с вешалки фуражку и вышел.
Я осталась стоять в прихожей и слушать громкие всхлипывания, доносившиеся из спальни. Мне было очень страшно, ведь я понимала, что дальше у Горачеков остаться не смогу. Я боялась, что меня отведут в городской комитет и отправят в детский дом. А в детском доме будет целая толпа таких вот Ид.
Я свернулась калачиком на кровати, плакала и в душе молила маму, чтобы она не оставляла меня одну, чтобы пришла за мной. Видимо, я задремала, потому что разбудил меня звонок в дверь и мамин голос из прихожей:
— Я пришла за Мирой.
Я вскочила и бросилась к двери. Когда тетя Ивана отошла в сторону, я увидела худую фигуру в длинном черном свитере.
Это вернулась тетя Гана.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Февраль — май 1954
Через неделю после празднования дня рождения своей сестры Розы моя тетя Гана Геле-рова встала в семь утра, оделась, налила себе чашку кофе с молоком и съела кусок хлеба. После завтрака она посидела немного неподвижно, уставившись в пустоту, потом встряхнулась, вернулась к реальности, отрезала тонкий ломтик от черствеющей буханки, купленной на прошлой неделе, и сунула его в карман теплого черного свитера.
Она старательно вымыла за собой посуду, протерла стол, подмела пол и оглядела кухню, чтобы удостовериться, что все в порядке. Потом пошла в спальню закрыть окно и застелить кровать. Она выбивала подушку и думала о своей матери, моей бабушке Эльзе, которая всегда говорила, что постель должна сначала хорошенько проветриться, и никогда не следует стелить ее, пока она еще теплая.
Гана провела рукой по белому одеялу и почувствовала, что пол под ней пошатнулся. Она вздохнула поглубже, выпрямилась и отправилась в кладовку за хозяйственной сумкой. Был понедельник, а по понедельникам она всегда ходила за свежим хлебом в булочную в соседнем доме и за самыми необходимыми мелочами в магазин за площадью.
Больше она никуда не ходила. Людей она не любила и не доверяла им. Только иногда заходила в гости к сестре. Правда, Роза к ней заглядывала почти каждый день, но у нее была своя жизнь, которая Ганы не касалась.
Только в День поминовения усопших Гана, поддавшись на уговоры Розы, шла с ней на кладбище положить букетик цветов на мамину могилу. Впрочем, зачем туда ходить чаще, если никто понятия не имеет, где на самом деле покоится тело их матери? Какой смысл поклоняться имени, выведенному золотом на холодном мраморе?
Снимая сумку с вешалки, она почувствовала внезапную слабость. Но это ее совсем не встревожило. Одышка, темнота в глазах, дрожь в руках и ногах, спазмы в желудке — все эти симптомы были ей хорошо знакомы. Она давно смирилась со своими расстройствами и хворями и привыкла к мысли, что у других женщин есть муж и дети, а у нее болезни.
