Через некоторое время Горачеки решили, что опасность миновала и самое время забрать своих детей от бабушки с дедушкой домой. Тетя Ивана радостно принялась готовить дом к их приезду и поручила мне помогать перестилать постели и стирать белье.
— Вот скоро вернутся от бабушки Ида с Густой, и у тебя будет компания, — обещала она, опрыскивая выстиранные пододеяльники и наволочки. Мы смачивали пальцы в кастрюльке с водой, а потом сбрызгивали накрахмаленное белье. У тети это получалось равномерно, а у меня выходили только неаккуратные лужицы.
— Идушка всегда хотела сестричку, она обрадуется, что теперь есть с кем играть. И Густик — хороший парень. Вот увидишь, вы подружитесь.
Она улыбнулась и протянула мне край сбрызнутой простыни, чтобы вытянуть ее перед глажкой. Мы ухватились за уголки и стали тянуть в разные стороны.
— Они тебя полюбят, как родную, — улыбнулась тетя Ивана и взяла следующую простыню.
Что ж, в этом она ошиблась.
Раньше я не была знакома ни с Идой, ни с Густавом, потому что Горачеки жили на краю города в районе двухэтажных вилл, окруженных красивыми садиками и высокими фруктовыми деревьями. В хорошую погода мама водила нас в эти края на прогулку и часто повторяла, что когда-нибудь тоже хочет пожить в таком домике с садом. Порой она останавливалась и внимательно приглядывалась к какому-нибудь участку, как будто правда собираясь его купить, и говорила:
— Вот здесь можно построить теплицу.
Или:
— Эти деревья хорошо бы обрезать.
Мы с Дагмаркой всегда убегали вперед, чтобы поскорее разделаться с обязательной семейной прогулкой и заняться более интересными вещами, а папа — если гулял с нами — опирался на коляску, в которой сидел Отик, и говорил:
— Роза, но ведь у нас тоже прекрасный дом.
А мама каждый раз отвечала:
— Конечно, но мне бы все-таки хотелось иметь свой садик.
Правда, дом Горачеков им не принадлежал, семье предоставили служебную квартиру на втором этаже, поскольку дядя Ярек был военным и служил в местной казарме.
Издалека их вилла напоминала пароход, который вынесло на берег прибоем. С одного торца дом был обычным прямоугольным, но с другого угол странно закруглялся, как будто архитектор хотел там сделать башенку, но в последний момент передумал. Крыша у дома была плоская, а фасады выбелены штукатуркой. С улицы дом сиял белизной, но вблизи было видно, что штукатурка уже потемнела, запачкалась и местами облупилась. Окна были сложены из квадратных стеклышек, как будто зарешеченные. С первого этажа в сад вели широкие стеклянные двери. Но ими никто никогда не пользовался, а изнутри они были всегда завешаны плотными шторами, так что производили печальное впечатление лишнего архитектурного элемента.
Внизу жили пожилые супруги-чудаки. Муж практически не показывался из дома, потому что не мог встать с кресла, а жена ходила только за покупками и в воскресенье в церковь. Я никак не могла взять в толк, зачем она вообще туда ходит, раз так плохо слышит, и однажды спросила об этом у тети Иваны.
— С чего ты взяла, что пани Прашилова глухая?
— Она ни разу со мной не поздоровалась. И с вами тоже.
— Дело не в том, что она туга на ухо. Она просто нас не любит, поэтому не здоровается.
— Почему она нас не любит?
По выражению лица тети Иваны я поняла, что ей не хочется отвечать, но в конце концов она объяснила:
— Этот дом принадлежал пани Прашило-вой с мужем, но после переворота им оставили только первый этаж. Второй этаж отобрали и передали в собственность армии, а армия выделила нам тут квартиру. И старые хозяева не хотят понять, что мы тут ни при чем. Все равно бы сюда кого-нибудь заселили: не нас, так кого-то еще.
Что мне в тете Иване нравилось, так это то, как она отвечала на мои вопросы. Стоило мне спросить у мамы о чем-нибудь, например, о бабушке с дедушкой или о том, всегда ли тетя Гана была такой странной, она только отмахивалась со словами «много будешь знать — скоро состаришься» или другой подобной взрослой присказкой, так что я почти перестала спрашивать.
В других обстоятельствах я бы воспользовалась тетиной открытостью и хорошенько бы обо всем расспросила, но как только я вспомнила маму, все вопросы выветрились у меня из головы.
Хотя Ида была всего на два месяца моложе меня, но оказалась на добрых полголовы ниже. На первый взгляд она напоминала фарфоровую куколку. Кожа почти прозрачная, очаровательно надутые губки, волосы заплетены в две аккуратные косы. Она двигалась почти бесшумно и производила впечатление такой опрятной паиньки, что мне сразу стало ясно, что мы вряд ли подружимся, даже если бы ее большие глаза, такие же синие, как у тети Иваны, не смотрели на меня так холодно.
— Вот, значит, это Мира, — сказал дядя Ярек, после того, как все радостно обнялись в прихожей, Ида с Густой поставили чемоданы и бросились на кухню на аромат свежеиспеченных булочек.
— Я же вам о ней говорил, — добавил он, когда они молча уставились на меня.
— Привет, — сказала я, встала и подошла поближе к тете Иване.
— Это мой стул, — сказала Ида. — На этом месте я сижу.
— Ида, — одернула ее тетя Ивана. — Какая разница, кто где сидит?
— Видишь, — обернулась Ида к Густе. — Я же тебе говорила.
Густа скользнул по мне равнодушным взглядом, а потом повернулся к тете Иване:
— Можно взять булочку? Они с маком или с повидлом?
Густа принялся поглощать булочки одну за другой, а я только диву давалась, куда все девается, ведь он был таким худым, что одежда на нем висела, как на вешалке. Я стояла рядом с тетей Иваной и держалась за нее, как за спасательный круг. Глядя на этого безучастного коротко стриженного четвероклассника и недружелюбную фарфоровую куколку, я чувствовала, как мой мир снова переворачивается с ног на голову.
— Густик, — сказала тетя Ивана. — У нас для тебя сюрприз. Мы с Мирой разобрали чулан, и теперь у тебя есть прекрасная собственная комната. А Мира будет жить с Идушкой.
— Вот видишь, — опять сказала Ида. — Я же тебе говорила, что тебя отселят в чулан.
Тетя Ивана вздохнула и незаметно выдернула свою руку из моей.
Горачеки предлагали перевести меня в ту же школу, куда ходят их дети. Но я была против, и тетя признала, что в последнее время у меня и так — как она выразилась — слишком много перемен.
— Если захочешь, перейдешь в новую школу с сентября, — пообещала она, но я, только представив, что буду учиться в одном классе с фарфоровой Идой, решила, что уж лучше таскаться на другой конец города.
Ида меня не любила и даже не пыталась это скрывать. Она вообще со мной не разговаривала, а когда Густа, который обычно как будто вовсе меня не замечал, случайно ко мне обращался, ужасно на него злилась. Она постоянно ему что-то нашептывала, а стоило мне подойти поближе, тут же замолкала, и оба недоверчиво меня разглядывали.
Тетя Ивана каждый вечер читала нам вслух, но теперь она сидела не у меня в ногах, а на стуле посреди комнаты. В первый вечер она села рядом со мной и Ида разрыдалась.
— Ты нас больше не любишь, мама, ты нас забыла. Эта девочка тебе дороже.
— Идушка, — сказала тетя Ивана, — что за глупости? Конечно, я вас люблю.
— Тогда зачем ты ее сюда привела?
— Но ведь у Миры никого нет, — осторожно объяснила тетя.
— А почему она должна жить именно у нас, почему? Скажи, что ты меня любишь сильнее, чем ее, скажи это.
Я видела, что тетя Ивана растерялась. Она явно не знала, как на это реагировать. И еще я заметила злорадный блеск в Идиных глазах, когда тетя встала и сказала:
— Ладно, я лучше сяду между вами.
С тех пор она очень следила за тем, чтобы ни в чем не отдавать мне предпочтение, гладила меня по голове, только когда никто не видел, и уже не разговаривала со мной так много, как раньше. Но однажды, когда Ида заплакала из-за того, что тетя проверила мое домашнее задание первым, она не выдержала и закричала:
— Хватит уже. Ты ведешь себя как избалованная девчонка. Мира у нас живет, смирись уже с этим.
