Назад они ехали молча. Он высадил ее у подъездной аллеи, ведущей к губернаторскому особняку. Они отсутствовали не больше часа, гости еще не начали расходиться. По всей вероятности, их никто не хватился. Кирш хотел было спросить, когда он может снова ее увидеть — не в порядке расследования, — как вдруг она обернулась к нему.
— Он произнес имя, — произнесла она задумчиво, словно пересказывала сон. — Убитый произнес одно имя.
8
В первый час после рассвета на крыше было еще холодно. Блумберг предусмотрительно надел вельветовые брюки и толстый вязаный свитер, верно прослуживший ему не одну лондонскую зиму. Голову прикрыл широкополой соломенной шляпой. Джойс говорила, что он в ней похож на гаучо. По просьбе Росса кто-то из прислуги соорудил для Блумберга навес — три занавески и полог: когда поднимался ветер, он надувался и хлопал, как корабельный парус. Еще накануне Блумберг начал размечать полотно углем: как только утреннее солнце встало из-за холмов, весь город был перед ним как на ладони. Такие вещи он мог делать с закрытыми глазами — и, наверное, так было бы даже лучше. Это же за деньги. Но нет. Он вынужден был признаться себе, что из всех мест, которые приметил, чтобы потом запечатлеть — ради чего его сюда и послали, — эти крыши больше всего пришлись ему по душе. Блумберга не вдохновили ни рабочая ферма, ни девчонки в уродливых черных шароварах, ни монотонный труд каменотесов, который ему велено было запечатлеть, он ненавидел жару и собственное бесчувствие. А если говорить о «настоящей» живописи — так ее попросту не было. К ночи он вконец выматывался. Падал на постель, закрывал глаза и притворялся, что спит. Однажды Джойс прилегла рядом и принялась гладить, пытаясь возбудить, но краткая попытка близости была такой неудачной, что она отвернулась к стенке. Джойс в нем разочаровалась, хотя иногда кажется, что он ей безразличен. А раз так, то непонятно, почему она все еще с ним. Может, ждет, когда он сам ее отпустит. Не то чтобы у него не осталось к ней чувств, скорее, ни к кому не осталось. Ни к кому из живых. Любовь похищена смертью: он видит материнские руки, красные от стирки, с распухшими суставами — и глаза Марка, мамочкиного сынка сорока одного года от роду, застилают слезы. Не повезло Джойс.
Определенно в нынешнем расположении духа Блумбергу лучше находиться здесь, над серыми куполами и тесаным камнем, а не в их домике. Росс, возможно, даже не предвидел, какое преимущество для Блумберга — отдалиться, оказаться в месте, где люди так далеко, что едва различимы в пейзаже. Он нарисует этот Священный город для своего покровителя, и, в конце концов, если у него останется время для себя, вернется «настоящая» живопись.
— Чай, сахар, лимон, хлеб, джем? Последний местного приготовления, можете себе представить?
Росс сделал несколько робких шагов, не желая отвлекать художника. Положил поднос прямо на крышу в нескольких шагах от плетеного кресла и поспешно удалился, как будто это Блумберг, а не он здесь губернатор.
Блумберг продолжил работу. Он был бы не прочь сделать передышку, как не возражал и против завтрака, но только лучше Россу этого не показывать. У Росса явно сложилось представление о художнике как о существе возвышенном, и он не станет его разочаровывать, во всяком случае, на этом первом этапе их знакомства, и уж точно не раньше, чем ему заплатят. Когда же, по расчетам Блумберга, Росс должен был дойти уже до середины лестницы, но все еще мог его слышать, он крикнул вслед «спасибо».
Но Росс все еще был на крыше, маячил поодаль, глядя, как на холсте под кистью Блумберга все явственнее проступают очертания города.
— Знаете, когда мы приехали, они чуть не снесли старый сук аль-Каттанин. Изначально это был рынок торговцев хлопком — отсюда и название, разумеется. В архитектурном плане это определенно самый важный крытый рынок во всей Палестине и в Сирии. Совершенно очаровательный. Сохранять — важное дело, не правда ли?
— Смотря что сохранять, — отвечал Блумберг, не отрывая глаз от холста.
— А, так вы уже слышали…
— Слышал что?
— Ну, меня критикуют некоторые. Говорят, я питаю слабость к христианским постройкам.
— А это правда?
— Вовсе нет. Взять хотя бы сук аль-Каттанин. Тогда мы убрали от Яффских ворот эту чудовищную турецкую «юбилейную» башню с часами — и не из религиозных, а из чисто эстетических соображений, это было важно для восстановления облика стен. Некоторые, похоже, думают, что наше общество занимается прозелитизмом, каждый раз, когда мы сдираем какую-нибудь ужасную марсельскую черепицу [24] или рифленое железо.
Блумберг отложил кисти и демонстративно отер рукавом пот со лба. Росс верно истолковал это как знак, что ему пора удалиться.
— Ужасно извиняюсь, — сказал он. — Напрасно я вас потревожил. Надо, чтобы вы сами почувствовали. Но не мог остановиться, понимаете ли. Этот город стал моей навязчивой идеей. Думаю, с вами будет то же самое.
Блумберг глядел поверх куполов, башен и шпилей на суровые горы, окаймлявшие горизонт. С тех пор, как он приехал в Иерусалим, его не отпускала лишь одна навязчивая идея: прекратить ту единственную деятельность, от которой он не в силах был отказаться: его работу. «Смерть, — сказал как-то один его лондонский приятель, — самый желанный выход для художника. Это означает, что ему больше не нужно будет писать».
— Оставайтесь здесь сколько хотите, — добавил Росс, — и пожалуйста, Не беспокойтесь о подносе. Наср заберет его.
Блумберг простоял за мольбертом три часа, пока не стало слишком жарко. Вельвет лип к худым ногам, а кисти то и дело выскальзывали из липких от пота пальцев. На часах только девять, а до одиннадцати ему нужно успеть на ферму, пока работники не ушли на обеденный перерыв. Но на самом деле, при поддержке Росса, зачем ему это сионистское задание?
В десять он уже с альбомом на коленях сидел в «Цитадели» — так называлось полюбившееся ему с недавних пор кафе в Старом городе, возле Яффских ворот. Очередь за водой на этот раз была длиннее, чем обычно. Росс рассказал ему, что в последний месяц поливать улицы запрещено и строительные работы фактически прекратились. В американском колониальном отеле вода в кранах только через день. Блумберг смотрел, как очередь мелкими шажками продвигается вперед, женских лиц не видно под платками, лица мужчин — морщинистые, суровые. У каждого за плечом бурдюк. Резервуар возле мечети аль-Акса в километре отсюда, но пускают к нему не каждого. Эти люди в очереди — специальные водоносы, потом они, как молочники, будут разносить воду по всему городу.
К полудню очередь рассосалась, и Блумберг остался в кафе один. Он вспомнил, что уже второй день подряд не пошел на встречу с Робертом Киршем, но его это не слишком беспокоило. Росс, а он понимал, что важнее, об этом позаботится. И в любом случае, что он может добавить к тому, что Джойс уже поведала полицейскому? К драгоценному имени.
Пять ночей Сауд прятался в потаенных местах, в пересохших резервуарах и пустых чанах, подложив под голову кожаный портфель вместо подушки, а днем отсиживался где-нибудь в темном углу церкви или кружил по городу, лишь в сумерках осмеливаясь стянуть с одного прилавка фрукт, с другого хлеб, и наконец вернулся домой. Он пришел еще до рассвета, снял с веревки во дворе чистое белье, затем прокрался внутрь и спрятал портфель под матрас. Любимейшие книги: давно надо было уничтожить их, но он не мог. Он взял свой бурдюк из комнаты, где спали братья, и попытался, не расходуя много воды, отмыть лицо и почерневшие от грязи руки. Закрывая за собой дверь, услышал, как мать ворочается в постели.
Теперь он медленно, по шажку, продвигался вперед вместе с другими водоношами. Лучше всего, решил он, заняться обычным делом, потому что наверняка сейчас полицейские ищут человека, который прячется или испуганно мечется. Главное — никто не успел разглядеть его толком, когда он бежал с холма, в этом он был уверен. Встретив в суке знакомых купцов, он здоровался с ними и шел дальше как ни в чем не бывало, хотя губы едва шевелились, а глаза ломило от недосыпа.
