Глава 38
Пачка
Близок был Новый год, и в мазанке Третьякевичей, несмотря на все ужасы оккупационного положения, несмотря на голод, несмотря на постоянное напряжение, всё же чувствовалось то хорошее, волшебное чувство, которое бывает в эти дни разлито в воздухе, и делает Новый год любимейшим праздником у многих.
Несмотря на то, что почти все собрания штаба «Молодой гвардии» проходили в клубе имени Горького, всё же к Виктору заходили многие ребята и девчата из организации. Кому-то он давал задания, от кого-то получал отсчёты, и в соответствии с этими отчётами составлял планы дальнейшей деятельности «Молодой гвардии».
Анна Иосифовна спрашивала у Виктора:
— Ну как вы к Новому году в клубе готовитесь?
И Витя, думая о чём-то своём, ответил:
— Разучиваем русские и украинские песни и танцы…
Не мог же он сказать ей, что, на самом то деле, они готовят взрыв дирекциона. Но и без того материнское сердце многое чувствовала, и она часто тайком плакала.
И вот теперь Анна Иосифовна не выдержала, и достала из шкафа газету «Правда», и раскрыла её на статье «Таня», в которой рассказывалось о подвиге Зое Космодемьянской, и произнесла дрожащим от едва сдерживаемых слёз голосом:
— Смотрите, и с вами так может быть.
Виктор посмотрел на мать своими бесстрашными глазами, и с такой силой сыновей любви, что Анна Иосифовна только вздохнула, и больше уже ничего не возражала. Да и знала она, что возражать бесполезно — Виктор всё равно её не послушается.
* * *
Так многое предстояло сделать, и несмотря на то, что свершения эти были страшными разрушительными свершениями войны, — жизнь молодогвардейцев в те холодные, предновогодние дни напоминала светлый праздник.
Наполненное действием время летело незаметно, а, глядя на отступающие через город, жалкие, голодные части вражьей армии, подпольщики чувствовали торжество. Они свято верили в то, что увидят Своих.
И тот вечер 26 декабря 1942 года казался самым обыкновенным среди всех этих многих напряжённых, и прекрасных вечеров борьбы. Многое было обговорено и решено в клубе имени Горького, но как-то незаметно разговоры перенеслись в дом Третьякевичей…
Вдруг хлопнула дверь, и свежая, раскрасневшаяся с мороза, ворвалась в горницу Валя Борц. Крикнула:
— Виктор, там около управы стоят машины с подарками и охраны никакой!
Третьякевич поднялся, оглядел присутствующих товарищей, и заявил негромко, чтобы не услышали остававшиеся на кухне родители:
— Как раз то, что нам нужно…
Молодогвардейцы понимали, что после взрыва дирекциона и последующего продвижения в сторону фронта им понадобятся продукты питания. Новогодние подарки подходили им весьма кстати…
Вновь хлопнула дверь, и теперь уже Серёжка Тюленин поведал тоже, что и Валя. Ведь они вдвоём увидели эту машину, и наперегонки, смеясь, и ничегошеньки не боясь, бежали к мазанке Третьякевичей…
* * *
Ночное небо неожиданно расчистилось и дыхнуло лютым холодом; прекрасные, блистали в загадочной черноте звёзды…
На эти звёзды посмотрел, остановившись возле стены управы, Виктор Третьякевич, на эти же звёзды смотрела и Аня Сопова, которая вышла на крыльцо своего дома. Они думали друг о друге, и смотрели на одну и ту же звезду, но вдруг эта звезда качнулась да и сорвалась вниз так быстро, что никто из не успел загадать желания…
И уже после Витя шептал: «Жить… жить — моё желание. Жизнь так прекрасна!»; и Аня мечтала о жизни и Викторе — о том, как они будут жить вместе.
Но Виктор смотрел уже не на звёздное небо, а на машину, которая действительно стояла без всякой охраны, да к тому же кузовом своим обращалась во мрак. Там, во мраке, можно было различить стремительно двигавшиеся фигурки, и Витя знал, что это Серёжка Тюленин, Любка Шевцова, Женя Мошков и ещё несколько проворных молодогвардейцев «разгружают» машину.
Из-за какой-то распахнутой форточки, за которой проходила отчаянная безрадостная, мучительная пьянка кого-то из командиров разбитой армии, вырывалось пение патефона. Но всё же это было очень тихая и торжественная ночь…
Но вот Витя Третьякович почувствовал, что и он должен действовать; и он бросился к машине, и принял из рук Серёжки Тюленина очередной мешок с подарками.
Тут же решено было все подарки сразу отвести в клуб Горького. Вообще, эта операция с подарками казалась и очень удачной, и такой неопасной — ведь, право же, проводили они и гораздо более рисковые дела, чем разгрузка машины.
Несколько мешков с подарками уложили на санки. Накинули сверху какую-то материю, так что со стороны и не понятно было, что они такое везут. Но мешков навалили много, и один — верхний мешок, лежал ненадёжно.
Прошли немного, и тут споткнулись об какую-то ледовую колдобину. Санки содрогнулись, и мешок вывалился, так как не был надёжно завязан — несколько лежавших сверху пачек с сигаретами выскочили на снег.
Женя Мошков, который тащил эти сани, огляделся, и невольно содрогнулся; в нескольких шагах от него стоял, и смотрел на него мальчишка — ученик младших классов; которого Женя знал как одного из гостей клуба имени Горького; конечно и этот паренёк знал Мошков. Узнал он и Третьякевича, который подошёл следом.
Глядел он на них широко раскрытыми, испуганными глазами. Мальчишка сразу догадался, свидетелем чего ему довелось стать.
Витя Третьякевич внимательно поглядел на исхудалое, осунувшиеся лицо мальчишка, и чувство жалости кольнуло его в самое сердце. Он спросил:
— Тебя ведь Митрофаном зовут?
Мальчишка всё глядел своими испуганными глазами на них, и безмолвно кивал. Женя Мошков быстро начал собирать высыпавшиеся на снег пачки с сигарами, запихивать их в мешок, и при этом напряжённо озираться по сторонам — не идёт ли ещё кто-нибудь.
Ну а Виктор говорил:
— Понимаешь ли, Митрофан, здесь такое важное, такое ответственное дело, что ты просто обязан молчать об увиденным. Иначе все мы пропадём. Ведь ты будешь молчать? — Виктор пытливо вглядывался в глаза мальчишки.
Тогда Митрофан безмолвно кивнул, и повёл немного ногой, в результате чего задел отлетевшую к нему пачку. Подхватил её, поднёс к лицу, разглядывая незнакомые немецкие буквы. И спросил тихо, вкрадчиво:
— А позвольте мне эту пачку с собой взять? Ведь у нас в семье очень бедственное положение. Отец и братья мои старшие — на фронте. Мать, конечно, не может нас прокормить. Так что я возьму. Договорились?
— На рынке продашь? — спросил Мошков.
— Ага, — кивнул Пузырёв, и содрогнулся от неожиданно нахлынувшего ветра.
Мошков и Третьякевич переглянулись. И раньше они поручали таким вот мальчишкам торговать на рынке из-под полы. Торговали вещами отобранными у немцев во время налётов — деньги были нужны были организации на самые разные, боевые нужды.
— Хорошо. Забирай. Но только если, не приведи судьба, схватят тебя. Говори: нашёл эту пачку на дороге, и всё. Понял?
— Понял. Конечно, понял, — кивнул Митрофан, и припустил по обледенелой дороге, к своему дому.
* * *
Той же ночью, в селе Новоалександровском, которое находилось в нескольких километрах от Краснодона, вышла на крыльцо своего дома Клавдия Ковалёва.
Все эти дни, которые проходили в напряжённой деятельности; дни, в которые они распространяла правдивые вести с фронта среди жителей родного села — она думала о Ване Земнухове. Всего несколько раз за это время видела его, и занимались они распространением листовок. Разговор о любви не разу не зарождался между ними, но Клавдия бросала на Ваню такие пламенные взгляды, что, по её разумению, он обо всём должен был догадаться. Но Клавдия не знала, что Ваня влюблён в Улю Громова…
И вот теперь она стояла на крылечке своего дома, и смотрела на огромную снеговую тучу, которая начиналась, казалось, от самой земли; и в небеса — к самым звёздам, поглощая их, возносилась. И надвигалась эта грозная, воющая стена со стороны степи…
Клавдия стояла на крылечка, и думала: «Только бы с ними всё было хорошо… Только бы поскорее мирная жизнь наступала».
* * *
Следующий день выдался ветреным. Бессчётные полчища снежинок, воя, неслись в воздухе; и, казалось, что армии страшных, незримых бесов заполнили этот леденящий воздух.
А по улицам Краснодона шли, заваливаясь время от времени в дома, страшные, измученные, обмороженные воины фашисткой армией. Каким-то чудом, они находили в разорённых, голодных семьях ещё что-то, что можно ограбить, и тащили это…
Олежка Кошевой сидел в своей комнате, в которой ещё сохранился неприятный запах заглянувшего в неё несколькими минутами раньше фрица. Олежку запомнилась ледяная, но с тёмно-зелёным оттенком сосулька, которая висела на его носу.
И вот теперь, в столь редкую свободную минуту, Олежка выводил очередное своё стихотворение, которое, несмотря на то, что рифма никак ему не давалось, казалось ему превосходным; и Олежка улыбался, выводя:
