— Проклятая египтянка! — сказал Эрос, принимаясь звать громким голосом рабов и невольниц.
Появились несколько человек, и вольноотпущенник спросил, куда девалась царица. Они не знали.
…Сидя на Клеопатрином ложе, Антоний потрясал кулаками. Предан! Всеми покинут! Даже та, которую он считал своим светочем («lux mea» — не так ли называл Цицерон свою Туллию?), не только предала его, но и бежала… О, проклятая, трижды проклятая простибула, достойная жгучих ударов бичей и скорпионов на городской площади!..
Вошел вестник и, подойдя к Антонию, грубо сказал, не скрывая своей радости:
— Что сидишь здесь, господин? Царица не вернется: она кончила свою жизнь при помощи кинжала!..
Вскрикнув, Антоний вскочил.
Побледнев от ярости, Эрос схватил вестника за горло:
— С кем говоришь, ядовитая ехидна, низкий раб? Не забывайся, что он — царь, а ты — навоз!
Вырвавшись, вестник крикнул:
— Цезарь вступил в город, и ты будешь повешен…
Эрос выхватил меч и ударил его наотмашь по шее, — хлынула кровь, и человек грохнулся на пол.
— Умерла, умерла, — шептал Антоний. — А я… что же я живу, одинокий?..
Шатаясь, он подошел к Эросу и, обняв его, зарыдал.
— О, друг мой, — говорил он, — ты один у меня остался, один… В стране Кем, проклятой богами, жила она, царствуя… И она погубила меня и себя… О, друг Эрос! Окажи мне последнюю услугу — подставь меч свой, чтобы я мог…
Вольноотпущенник молча плакал.
— О, прошу тебя во имя дружбы и любви…
И, обнимая Эроса, Антоний целовал его, пачкая одежду кровью, капавшей с меча вольноотпущенника.
— Отвернись, царь, господин и друг! — дрогнувшим голосом вымолвил Эрос и, выхватив кинжал, вонзил его себе в сердце.
Антоний обернулся на шум упавшего тела.
— Благодарю тебя, друг и брат, за пример! — воскликнул он и, ударив себя мечом в живот, упал на ложе.
Он лежал, истекая кровью, тихо стеная и умоляя рабов прикончить его, но те разбегались, плача от жалости.
И он опять остался одиноким, даже более одиноким, чем был несколько часов назад, потому что тогда с ним был Эрос, а теперь и его не было: мертвый, вольноотпущенник лежал, разметавшись на ковре, и лицо его было спокойно, точно он заснул.
Антоний кричал, призывая к себе людей, но никто не шел. Крики его разносились по опустевшему дворцу.
Наконец в дверях появился писец Клеопатры и объявил, что она жива. Сбежались и рабы Антония.
— Перенесите меня к царице, — приказал Антоний, — там я и умру…
Его подняли и медленно понесли. Кровь лилась у него из живота, и каждый шаг рабов был обозначен кровавыми пятнами.
Страшась гнева Антония, предательница скрылась в гробницу, куда приказала перенести все сокровища Лагидов. С ней находились Ирас и Хармион.
Вход в гробницу был прегражден плотной желеэной решеткой — защита от сторонников Октавиана, бродивших неподалеку, и женщины сообщались с внешним миром через окна при помощи цепей и веревок.
Увидев издали окровавленного Антония, которого несли рабы, Клеопатра подумала, что он умер, и радость блеснула в ее глазах. Но, когда она узнала, что он еще жив и сильно страдает, ее охватила злоба: этот муж смеет еще жить и мешать ей привести планы в исполнение! Однако она сдержалась и, притворившись влюбленной, горестно всплеснула руками. Даже Ирас и Хармион возмутило лицемерие царицы, и девушки растерянно переглянулись.
— О, супруг мой! о царь мой! — рыдала, ломая руки, Клеопатра, в то время как Ирас и Хармион опускали из окна цепи и веревки, к которым рабы привязывали Антония.
Девушки не могли справиться с тяжелым грузом, и царица принялась помогать им: втроем они подымали вверх бледного, залитого кровью тучного мужа, а снизу рабы помогали им, поддерживая его.
— О супруг мой! О царь мой! — не переставая, вопила Клеопатра, и слезы катились из ее глаз.
С трудом втащили его в окно и медленно, спотыкаясь и задыхаясь от тяжести, перенесли на ложе.
Разорвав на себе одежды, царица обнажила груди и, царапая их острыми ногтями (выступала кровь), припала с рыданиями к окровавленному животу Антония. Пачкая свое лицо в крови римлянина, она говорила:
— О господин мой, супруг любимый и высший властелин! Какое для меня горе видеть тебя, умирающего, и не иметь возможности спасти тебя! О судьба, не щадящая несчастных! О боги, взирающие безучастно на печальный удел смертных!..
Силы оставляли Антония.
— Вина, — попросил он.
Проворная Ирас налила до краев большой фиал и, приподняв ему голову, поднесла к его губам.
— Пей, господин мой, — шепнула она, и слеза покатилась по ее щеке.
Антоний взял ее руку и сжал.
Ирас, сдерживая рыдания, поспешно отошла. Глаза Антония оживились. Взглянув на Клеопатру (лицо ее было выпачкано его кровью), Антоний сказал:
— Много ошибок делаем мы в своей жизни. Ты, Клеопатра, сделала их больше, чем следовало, и последствия будут ужасны, но все же ты должна принять меры к своему спасению… А меня жалеть нечего: я воспользовался всеми благами жизни, взял от нее все, что можно было взять; я был самым знаменитым среди людей, стал царем и могущественнейшим из смертных… И гибну я не без .славы, как римлянин, пораженный римлянином… Чего же больше?..
Голос его слабел.
Ирас снова поднесла ему фиал с вином. Глотнув, он взглянул на нее — в его глазах была такая ласка, что Ирас, не выдержав, громко зарыдала.
Не сказав больше ни слова, он закрыл глаза.
Когда Клеопатра, склонившись к нему, назвала его по имени, он не ответил, — на нее смотрели тусклые глаза, нос заострился, бородатая челюсть отваливалась, и белели зубы.
— Умер! — воскликнула царица, и в ее голосе послышалось не то облегчение, не то радость.
Приказав Ирас и Хармион заняться похоронами римлянина, Клеопатра села на большой сундук, окованный железными полосами, в котором хранились сокровища Лагидов, и задумалась.
Она безжалостно предала, а затем и убила Антония. Цезарь будет доволен ею. И если ей удастся обворожить его и покорить своим телом — кто знает? Быть может, она сумеет подчинить своей власти единодержавного правителя Рима и стать царицей Италии, Египта, Эллады, Африки и Азии!
Прикрыв окровавленную грудь, которая сильно болела, она повелела Ирас подать ей вина и приготовить ложе. Затем, вынув из ножен отравленный кинжал, всегда носимый у пояса, сказала:
— Завтрашний день принесет жизнь или смерть. Что лучше — жизнь или смерть?
Ирас не ответила: она предпочитала смерть.
В секстильские календы Октавиан вступил в Александрию. Город казался вымершим. Приказав собрать народ, он шел с философом Ареем, держа его за руку, до гимназии.
Перед ним была распростертая толпа александрийцев, дрожавших за свою жизнь и имущество.
Взойдя на возвышение и повелев всем встать, Октавиан произнес на греческом языке речь, сочиненную Ареем.
Он говорил презрительно, крикливым голосом, свысока и заключил речь следующими словами:
— Хотя вы заслуживаете строжайшей кары, я желаю простить вас, александрийцы, по трем причинам: во-первых, вследствие огромного уважения, которое я питаю к Александру Македонскому, основателю этого города, во-вторых, из-за величия и красоты Александрии и, в третьих, чтобы сделать удовольствие моему другу философу Арею.
Подозвав поэта Корнелия Галла, он приказал разыскать Антилла и Цезариона. Наследники Антония и Цезаря беспокоили его не меньше, чем Клеопатра, и он думал, как бы поскорее освободиться от них, боясь, что они начнут войну против него.
К удовольствию Октавиана, Антилл вскоре был выдан своим учителем и, несмотря на то, что искал убежища у подножия статуи Юлия Цезаря, был безжалостно убит, а голова его отнесена Октавиану.
На другой день Корнелий Галл доложил полководцу, что Цезарион отправлен Клеопатрой с сокровищами в Эфиопию, в сопровождении ритора.
— Канидий, Алекс, сенатор Овиний и другие? — спросил Октавиан, боявшийся, как бы не уцелел Канидий, знавший тайну победы при Актионе, и строптивый Овиний, начальник александрийских ткачей.
— Казнены.
— Еще что?
— Вырезаны приверженцы Антония, «друзья смерти», вольноотпущенники и рабы.
— Невольницы?
— Проданы публиканам для италийских лупанаров. Октавиан встал.
— Приказываю детей отправить в Рим: пусть Октавия воспитывает их.
— Ты говоришь о десятилетних близнецах — Александре-Гелиосе и Клеопатре-Селене? — спросил смуглолицый Галл, украдкою вытирая кровь с рукоятки своего меча.
— О них. Если гибрид будет пойман, — продолжал Октавиан, намекая на Цезариона, — доложить мне.
Вмешался философ Арей.
— Ты хочешь его пощадить? Вспомни, Цезарь, стихи Гомера и подумай, найдется ли в мире место для двух Цезарей?
