Том Холланд - Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Но какой ценой? Весьма дорогой, как могло показаться. Когда коммуникации были восстановлены и Цезарь вновь вошел в соприкосновение со своими агентами, они завалили его самыми неприятными новостями. Александрийская эскапада обошлась Цезарю в потерю существенной части преимуществ, завоеванных на Фарсальской равнине. Наместничество Антония вызывало в Италии широкое недовольство; в Азии царь Фарнак, сын Митридата, доказал, что яблоко от яблони недалеко падает, захватив Понт; в Африке Метелл Сципион и Катон собирали свежую и внушительную армию; в Испании помпеянцы начали поднимать волнения. Война шла по всему миру — на севере, востоке, юге и западе. Трудно было найти такое место, где не было бы необходимо срочное появление Цезаря. Однако он задержался в Египте еще на два месяца. Раздиравший Республику раскол повергал в анархию всю империю римского народа, а Цезарь, беспокойным честолюбием своим развязавший гражданскую войну, находился возле своей любовницы.

Не стоит удивляться тому, что многие римляне усмотрели в женственном обаянии Клеопатры нечто демоническое. Превратить столь известного своей энергией гражданина в праздного бездельника, отвлечь его от предписываемого долгом пути, удержать вдалеке от Рима и судьбы, которая во все большей степени казалась назначенной богами, — тема эта была достойна великого и мрачного поэтического произведения. И непристойных выкриков. Темперамент Цезаря давно было источником веселых насмешек среди его подчиненных: «Запирайте своих жен, — пели они, — наш командир не подарок. Пусть он лыс, однако трахает все, что движется».[253] Прочие шутки неизбежно напоминали о старинной истории с Никомедом. Даже тем людям, которые прошли со своим полководцем немыслимые трудности, его сексуальные способности казались в какой-то степени женственными. Цезарь уже продемонстрировал величие и стальную закалку тела и ума, но моральный кодекс Республики не знал пощады. Гражданин не имел права поскользнуться — на его тоге навсегда оставались пятна грязи.

Именно страх перед подобными насмешками помогал римлянам оставаться мужественными. Величайший ученый времен Цезаря писал, что обычай представляет собой «образ мыслей, преобразуясь, становящийся постоянным примером[254]»: разделенный и принятый всеми гражданами Республики, он создал Риму самое надежное основание его величия. Насколько иначе жила Александрия! Заново построенный на песчаных берегах город не имел глубоких корней. Нечего удивляться тому, что в глазах римлян он имел репутацию распутного. Без обычая не может быть стыда, а когда нет стыда, становится возможным все. Народ, утративший свои традиции, становится жертвой самых отвратительных и низменных привычек. И кто мог лучше иллюстрировать это положение, чем сами Птолемеи? Едва похоронив одного брата, Клеопатра вышла за другого. Вид находящейся на сносях царицы, берущей в мужья своего десятилетнего брата, способен был посрамить все подвиги Клодии. Имевшая греческое происхождение, принадлежавшая к культуре, которая составила нерушимую основу римского образования, Клеопатра была в то же время фантастически, невероятно чужой в глазах римлянина. И Цезарь как человек, наделенный необыкновенным темпераментом и склонностью к нарушению запретов, воспринимал такую комбинацию как нечто интригующее.

И все же, хотя Клеопатра предоставила ему восхитительную эротическую интерлюдию, возможность на пару месяцев отвлечься мыслью от суровых требований, предъявлявшихся к римскому магистрату, Цезарь был не из тех людей, которые способны забыть о собственном будущем, о будущем Рима. Должно быть, пребывание в Александрии дало ему богатую пищу для размышлений на эти темы. Подобно своей царице, город представлял собой смешение знакомого с необычным. Библиотека и храмы делали его совершенно греческим — более того, столицей греческого мира. Иногда, впрочем, когда менялось направление ветра, более не веявшего на его улицах морской свежестью, на Александрию ложилось облако песка, принесенного из раскаленных южных пустынь. Исконные земли Египта были слишком обширными и древними, чтобы их влияние можно было проигнорировать. Они превращали свою столицу в странное сновидение, в сложное слияние культур. Широкие улицы Александрии украшали не только точеные изваяния работы греческих скульпторов, но и скульптуры, привезенные с берегов Нила: сфинксы, боги с головами животных, фараоны с загадочными улыбками на устах. Столь же удивительными — и на взгляд римлянина, неестественными — казались некоторые городские кварталы, в которых нельзя было найти ни одного изображения богов. Александрия являлась родным домом не только греков и египтян, но и многих евреев; можно не сомневаться, что их там насчитывалось больше, чем в самом Иерусалиме. Они полностью доминировали в одном из пяти административных районов города, и хотя им приходилось полагаться на греческий перевод Торы, во многом оставались демонстративно не ассимилированными. Евреи посещали свою синагогу, сирийцы толпились у подножия статуи Зевеса, на тех и других бросал свою тень вывезенный из исконных египетских земель обелиск — так выглядел этот космополитический город.

Неужели и Риму предстоит подобная участь? Бесспорно, многие из граждан страшились этого. Перспектива растворения в болоте варварских культур всегда служила для римлян причиной паранойи. С особенным недоверием относились к иноземным влияниям правящие классы, так как боялись ослабления Республики. Господин мира — да; мировой центр — нет: таким по своей сути был всегдашний «приговор» Сената в отношении Рима. Потому-то евреев и вавилонских астрологов постоянно выставляли из города. Как и египетских богов. Даже в те отчаянные месяцы, которые предшествовали переходу Цезаря через Рубикон, один из консулов нашел время, чтобы с топором в руке начать уничтожение храма Исиды. Однако евреи и астрологи всегда находили способ вернуться, а великой богине Исиде, божественной матери и царице небесной, не стоило никакого труда поддержать своих сторонников в городе. Консул был вынужден занести на богиню топор лишь потому, что желающих исполнить эту работу в городе не находилось. Рим менялся, волны иммигрантов захлестывали его, и Сенат мало чем мог изменить ситуацию. Новые языки, новые обряды, новые религии: таковы были плоды собственного величия Республики. Отнюдь не случайно все дороги теперь вели в Рим.

Цезарь, никогда не страшившийся неизведанного и давно являвшийся практически чужаком в собственном городе, видел все это с ясностью, недоступной многим его современникам. Быть может, он всегда понимал это. В конце концов, евреи соседствовали с ним еще с детства, и он предлагал им покровительство собственного семейства. Его не тревожило присутствие иммигрантов в Риме — лишь укрепляло его самомнение. Теперь, как победитель в Фарсальской битве, он мог позволить себе оказывать покровительство целым народам. По всему Востоку каменосечцы деловито стесывали из надписей имя Помпея и заменяли его именем Цезаря — о Республике, естественно, нигде не упоминалось. Город за городом провозглашал потомка Венеры живым богом, а в Эфесе его нарекли никак не меньше, чем спасителем человечества. Головокружительная перспектива даже для человека, наделенного безжалостным интеллектом Цезаря. Ему незачем было проглатывать подобную лесть целиком, чтобы определить, какова она на вкус. Однако роль спасителя человечества плохо согласовывалась с конституционным устроением Республики. И если Цезарь стремился найти источник вдохновения, ему следовало оглядеться по сторонам. И неудивительно, что, задерживаясь в Александрии, он так внимательно присматривался к Клеопатре. В образе молодой египетской царицы он угадывал искаженное и неясное отражение собственного будущего.

В конце весны 47 года до Р.Х. счастливая пара отправилась в путешествие вверх по Нилу. Это было странствие из одного мира в другой. В конце концов, сколь удивительной ни казалась бы Александрия римским гостям, полностью чужой назвать ее они не могли. Граждане Александрии, как и сами римляне, гордились собственной свободой. Кроме того, Александрия оставалась вольным городом, и отношение ее монарха к греческим соотечественникам определялось понятием первый среди равных. Здесь еще почитали унаследованные от классической Греции традиции гражданственности, и сколь бы туманные очертания ни обрели эти предания, Клеопатра не могла позволить себе полностью игнорировать их. Однако за пределами своей столицы, на лодке, скользившей мимо пирамид или великих пилонов Карнака, она становилась совершенно иной. Роль фараона принадлежала к числу тех, которые Клеопатра исполняла с предельной серьезностью. Среди представителей своей греческой династии она первой овладела египетским языком. Во время войны с братом она обратилась за поддержкой не к Александрии, а к своим подданным, в провинцию. Она была не только почитательницей древних богов, но и одной из них — обретшим плоть божеством, воплощением самой небесной царицы.