– Почему ты выбросилась ночью из окна башни в Боревуаре и пыталась бежать?
– Я хотела идти на помощь в Компьен.
Они хотели доказать, что Жанна покушалась совершить смертный грех – самоубийство, чтобы уйти из рук англичан.
– Не говорила ли ты, что ты готова скорей умереть, чем попасть в плен к англичанам?
Жанна ответила чистосердечно, не замечая коварной ловушки:
– Да. Вот мои слова: лучше возвратить Богу душу свою, чем попасть в руки англичан.
Затем на нее взвели обвинение, будто она, придя в себя после прыжка из башни, начала гневаться и поносить имя Господа; и будто повторилось то же самое, когда она узнала об измене коменданта в Суассоне.
Она была этим оскорблена и приведена в негодование; и она сказала:
– Это неправда. Я никогда не произносила проклятий. И у меня нет привычки божиться.
Глава XI
Объявили перерыв, и это было своевременно. Кошон ведь терпел поражение за поражением, и Жанна выигрывала. Было заметно, что некоторых из судей начинает подкупать смелость Жанны, ее присутствие духа, ее бодрость, ее постоянство, ее простодушие и искренность, ее очевидная честность, ее душевное благородство, ее тонкая проницательность, ее отважная, одинокая, неравная борьба с темными силами; и можно было не на шутку опасаться, что число ее сторонников увеличится еще более и что таким образом вся травля, задуманная Кошоном, закончится неудачей.
Надо было что-нибудь предпринять, и это было сделано. Кошон не отличался добротой, но тут он доказал, что и он одарен некоторой кротостью. Он нашел, что было слишком уже жестоко томить дальнейшим судебным следствием стольких судей, когда для этого за глаза довольно и небольшой кучки их. О, милосердный судья! Однако он не вспомнил, что и юной пленнице нужен какой-нибудь отдых.
Он решил отпустить всех судей, кроме нескольких человек, но этих нескольких он выбрал сам. И выбрал тигров. Если попал в их среду ягненок или два, то случилось это по недосмотру, паче чаяния. К тому же он знал, как надлежит поступать с агнцами, если присутствие их обнаружится.
Он устроил малое совещание, и они в течение пяти дней процеживали сквозь сито весь тот огромный запас ответов Жанны, который был собран за это время. Они очищали его от мякины, от всего бесполезного, – то есть от всего, что было благоприятно для Жанны; и тщательно сберегали все, что могло ей повредить. Так соорудили они основу нового суда, который якобы являлся продолжением первого. Была и другая перемена. Всем было ясно, что суд при открытых дверях нанес делу ущерб: заседания суда служили предметом разговоров всего города, и весьма многие относились с состраданием к бедной пленнице. Этому будет положен конец. Заседания отныне должны происходить втайне, и ни один зритель не будет допущен. Итак, Ноэль лишится возможности присутствовать на суде. Я послал ему извещение об этом. Сам я не отважился сообщить ему эту новость. Я хотел, чтобы ко времени нашей вечерней встречи он успел привыкнуть к этому новому горю.
10 марта начался тайный суд. Уже неделя прошла с тех пор, как я видел Жанну. Внешность ее мучительно поразила меня. Жанна имела утомленный и слабый вид. Она была невнимательна и задумчива, и ответы ее показывали, что она угнетена и не успевает следить за всем, что происходит и о чем говорят. Другие судьи не стали бы пользоваться ее настроением, но, памятуя, что дело идет о ее жизни и смерти, пощадили бы ее и отложили бы разбирательство. А как поступили они? Целыми часами они травили ее, злорадные и алчно-свирепые, всеми силами старались использовать этот день, который впервые сулил им великую удачу.
Пыткой перекрестных вопросов ее довели до сбивчивых показаний относительно «знамения», посланного королю, и на следующий день это продолжалось несколько часов подряд. Кончилось тем, что она отчасти разоблачила подробности, о которых Голоса запретили ей говорить; и, по моему мнению, то, что она выдавала за действительность, походило скорей на какие-то видения и аллегории, чередовавшиеся с действительностью.
На третий день она была веселее и не имела столь изнуренного вида. Она почти возродилась и вела свою защиту отлично. Было сделано много попыток поймать ее на неосторожных словах, но она видела, к чему они клонят, и отвечала мудро и рассудительно.
– Известно тебе, ненавидят ли англичан святая Екатерина и святая Маргарита?
– Они любят, кого любит наш Господь, и ненавидят, кого Он ненавидит.
– Ненавидит ли Бог англичан?
– О любви или ненависти Бога к англичанам я ничего не знаю.
В голосе ее зазвенела прежняя воинственная нотка, и слова ее были проникнуты прежней отвагой, когда она добавила:
– Но вот что известно мне: Бог пошлет французам победу, и все англичане, кроме мертвых, будут вышвырнуты из Франции!
– Был ли Господь на стороне англичан, когда они побеждали французов?
– Я не знаю, питает ли Бог ненависть к французам, но думаю, что Он хотел наказать их за грехи.
Наивно объяснила она это тяжкое испытание, длившееся уже девяносто шесть лет. Но никто не счел ее слова ошибочными. Среди судей не было ни одного человека, который не продлил бы казни грешника на девяносто шесть лет, если бы мог; и ни один из них не допускал мысли, что Господь, быть может, не столь беспощаден, как люди.
– Случалось ли тебе когда-нибудь обнимать святую Маргариту или святую Екатерину?
– Да, обеих.
На злом лице Кошона промелькнуло выражение удовольствия, когда она это сказала.
– Не в честь ли твоих видений ты вешала гирлянды на l'Arbre Fèe de Вourlemont?
– Нет.
Кошон опять доволен. Без сомнения, он будет утверждать, что она украшала Древо цветами, побуждаемая греховной любовью к феям.
– Когда святые являлись к тебе, то кланялась ли ты, проявляла ли свое благоговение, становилась ли на колени?
– Да, я почитала их и всеми силами старалась проявить свое благоговение.
Это могло пригодиться Кошону, если он сумеет представить дело так, как будто она почитала не святых, но дьяволов, принявших чуждый им образ.
Потом начались рассуждения о том, что Жанна скрывала от родителей свои сверхъестественные сношения со святыми. Это могло принести им большую пользу. И действительно, обстоятельство это было подчеркнуто особой выноской на полях одной из страниц procès: «Ни родителям, ни кому-либо другому она не сообщала о своих видениях». Возможно, что такое неповиновение родителям послужит, само по себе, доказательством сатанинской основы ее деяний.
– Думаешь ли ты, что поступила правильно, уйдя на войну без родительского соизволения? Написано ведь: чти отца твоего и матерь твою.
– Во всем, кроме этого, я оказывала им повиновение. А в этом поступке я письменно покаялась перед ними и получила их прощение.
– А! Ты каялась перед ними? Значит, ты признавала себя виновной в том, что ушла без их позволения!
Жанна была возмущена. Глаза ее сверкнули, и она вскричала:
– Мне повелел Господь, и я должна была уйти! Будь у меня сотня отцов и матерей, будь я королевская дочь, я все равно ушла бы.
– Спрашивала ли ты у твоих Голосов, можно ли тебе сказать родителям?
– Они хотели, чтобы я им сказала, но я ни за что не осмелилась бы причинить родителям это страдание.
По мнению допросчиков, такое опрометчивое решение было признаком гордости. А от гордости этого рода – один шаг до кощунственного обожествления.
– Твои Голоса называли тебя «дщерью Господа»?
Жанна ответила прямодушно и доверчиво:
– Да. Еще до осады Орлеана – и после того – они называли меня «дщерью Господа».
Они занялись поисками еще каких-нибудь доказательств гордости и суетности.
– На каком коне ты ехала, когда была взята в плен? От кого ты получила его?
– От короля.
– Были у тебя еще какие-либо королевские подарки? Какие-либо богатства?
– У меня были собственные лошади и вооружение; кроме того, мне были даны деньги для уплаты жалованья моим служащим.
– Была ли у тебя казна?
– Да. Десять или двенадцать тысяч крон. – И она добавила с наивностью:
– Не слишком большие деньги для ведения войны.
– Не у тебя ли теперь эта казна?
– Нет. Эти деньги принадлежат королю и находятся на сохранении у моих братьев.
– Что это за оружие ты принесла в дар церкви в Сен-Дени?
– Мой набор латных доспехов и меч.
– Не для того ли ты оставила там оружие, чтобы оно являлось предметом поклонения? – Нет. То был поступок благочестия. Воины, получившие рану, придерживаются обычая приносить подобный дар этой церкви. А я была ранена под Парижем.
Решительно ничто не могло воздействовать на их каменные сердца, на их заглохшую фантазию. Они остались безучастны даже к этой милой, так просто нарисованной картинке, на которой была изображена раненая девушка-воин, вешающая свои игрушечные доспехи рядом с угрюмыми, запыленными кольчугами исторических защитников Франции. Нет, для них тут ничего не было; они ценили только то, чем можно было, так или иначе, навредить и нанести обиду этому невинному созданию.
