– Ну что, уволили меня из «Колумбии» за вечно расквашенную рожу, – вздохнул он. – Так что я в «Большом мире» обретаюсь. А там бьют, конечно. Не успею отлежаться – опять зовут. Китайцам счастье, когда ихний боец укладывает белого человека. Особенно здорового, вроде меня. Одному казаку нашему, тоже боксеру, ребро сломали, так оно ему печенку насквозь пробило.
– Не ходи больше на ринг, – сказал Клим. – Я тебе другую работу подыщу.
Лазарев поговорил с Серафимом. Узнав, что он расстрига, поморщился, но обещал взять на испытательный срок. Когда Клим собрался уходить, он поманил его в сторону.
– Помните генерала Глебова? – спросил он. – Он хотел встретиться с вами.
Клим нахмурился:
– Зачем?
– Чтобы поблагодарить: вы ему жизнь спасли.
– Не все так просто. Так уж получилось, что я заманил его в ловушку, сам того не ведая.
Лазарев кивнул:
– Мы знаем. Приходите ко мне домой – только один. Мы с Федор Львовичем большие друзья, но не надо, чтобы люди знали, что он у меня появляется.
– Хорошо, я приду.
Клим взглянул на полковника. Может, зря согласился? Вдруг Глебов решил, что Клим виновен в его отравлении? Но в последнее время ему совсем не хотелось беречь себя.
Полковник Лазарев снимал небольшой чистый дом на Рю-Буржа во Французской концессии. Генерал Глебов уже был там. Анна Михайловна, супруга Лазарева, полная, красивая женщина с русой косой, обернутой вокруг головы, накрыла во дворе стол, принесла черную сковороду с жаренной на сале картошкой, миски с солеными огурцами и кислой капустой.
– У нас все по-русски, – сказал Лазарев, откупоривая бутылку водки.
Клим чувствовал себя неуютно. Ему не нравились условности, принятые в этом доме. Здесь каждый сверчок знал свой шесток: муж – добытчик, высшая власть, жена – хранительница очага, сын – будущий вояка. Суровый бледный мальчик сидел в отдалении под деревом и ковырял ножом палку. Время от времени он поглядывал на отца и гостей: было видно, что ему очень хотелось подойти и послушать, о чем говорят. Но он не смел.
Анна Михайловна появилась в дверях, проверила, не нужно ли чего. Ей даже в голову не приходило сесть за стол. Ее удел – служить главе семьи. А Лазарев убил бы ее, наверное, если бы она хоть раз взглянула на другого мужчину.
Полковник разлил водку по стаканам:
– Ну, за Белое дело!
Выпили. Генерал Глебов поставил стопку на скатерть, протянул Климу руку:
– Я поблагодарить вас хотел.
Клим пожал его шершавую ладонь:
– Не за что.
– Ребята мои дознались, как все вышло. Помните адъютанта моего? Молодой такой был, резвый, черную бурку носил. Он посоветовал мне назначить интервью в ресторане «Бактрия». Поначалу отпирался, говорил, что выбрал место наугад, да у него доллары нашли – он все и выложил. Сказал, что его нанял один человек: посулил денег, если парнишка приведет меня в нужное место.
– Кто это был? – спросил Клим.
– Его фамилия Соколов. Он был переводчиком у безногого канадца Лемуана, который покупал у нас оружие. Они приезжали к нам чуть ли не каждую неделю. Соколов узнал, что я собрался интервью дать газете, и подбил моего адъютанта на предательство. Я у вас хотел спросить: как вы поняли, что они мне яд в стакан подмешали?
Клим соврал, что познакомился с Соколовым по журналистской работе.
– Я примерно представлял, что он за птица. Когда увидел его на кухне, сразу понял, что дело нечисто. Вы его поймали?
– Нет. Убег сукин сын.
– Будьте покойны, этого большевичка мы достанем, – сказал Лазарев. – Если он в городе, никуда не денется.
Они до вечера просидели за столом. Глебов с полковником ударились в воспоминания, потом Анна Михайловна принесла патефон и пластинки с записями казачьего хора. Слушали музыку.
Клим кивал, где надо, вставлял нужные слова, а сам неотступно думал: Даниэль Бернар посоветовал Хью убрать Глебова, Уайер организовал интервью, но отравлением занялись большевики. Полицейских и коммунистов надо было как-то связать друг с другом. Кто этим занимался?
Была еще одна цепочка: у Нины Клим выяснил, что Бернар знал Лемуана. Вполне вероятно, что через него Даниэль познакомился и с Соколовым. А раз так, все сходится: это Бернар стоял за покушением на Глебова.
Неужели он работал на Москву? Вполне возможно, что он ездил не столько в Европу, сколько в Советский Союз к начальству. И сейчас Даниэль укатил в Кантон – в столицу китайской революции.
Если это так – о, девочки, Эдна, Нина и Ада, – вам можно только посочувствовать.
Клим не искал общества Нины, не пытался развеселить ее; по ночам он подолгу работал и ложился, когда она уже спала. Нина не знала, что и думать. Он все еще ревновал к Даниэлю? Но это глупо! Она с самого начала сказала, что это был удар по самолюбию, только и всего.
Клим дал понять, что не хочет обсуждать эту тему.
Однажды, когда он отправился в душ, Нина обыскала его вещи. Во внутреннем кармане пиджака была спрятана пачка писем. Они были написаны почерком Клима и адресовались его давно умершей матери.
Нина каждый день улучала минуту и по-воровски, дрожа от страха быть пойманной, проверяла, не появилось ли в кармане новое письмо. Обнаружив очередной листок, она не смела развернуть его сразу. Ей надо было собраться с духом.
Нина читает «Блеск и нищету куртизанок». Устала, как после боя, – сил ни на что нет. Постоянно, будто Иаков, борется с кем-то невидимым. Я смотрю, как она жмурит веки, как расширяется и убывает зубчатая тень от ее ресниц, как тусклым бежевым перламутром отливает ее рука в свете лампы. Смотрю и погибаю.
Завтра Нине снова идти на войну.
Я ей не союзник, не генерал. Я звездочет, который предсказал, что его жизнь будет связана с Царь-девицей. Как я могу не исполнить собственного пророчества?
Если бы не эти признания, написанные торопливым почерком на вырванных из блокнота листах, Нина подумала бы, что муж охладел к ней.
Поговорить она не осмеливалась. Как признаться, что она замечает его внешнее равнодушие и копается в его вещах? Но больше всего ее пугало, что Клим может отнять у нее последнее доказательство своей любви: будет тщательнее прятать письма или вовсе бросит их писать.
В комнате Марты все было как прежде: тарелки на стенах, парчовые кресла. Только часы были другими – в виде кошки с двигающимися глазами и хвостом-маятником.
Марта взглянула на Роберта поверх очков:
– Зачем ты куришь опиум?
Он зажигал спички и держал их, пока они не догорали до пальцев. На столе перед ним валялся целый ворох съежившихся, изломанных остатков.
– Нина Купина меня так и не простила, – мягко произнес Роберт. – Я сам благословил ее на это: в тот день, когда девочка погибла, сказал, что она может взять все что угодно. Она и берет.
Марта нахмурилась:
– Ты, милый мой, не переваливай все на нее. Никто не заставляет тебя становиться наркоманом.
Ничего не ответив, Роберт перевел взгляд на окно. За кружевной занавеской темнели фабричные трубы – без единого дымка.
Марта взяла его за руку.
– Забастовка скоро выдохнется, – убежденно сказала она. – Японские фабрики уже начали работу, через неделю-другую то же будет и с английскими предприятиями. Как только у забастовщиков кончились деньги, они переругались между собой. Вы выкарабкаетесь!
Роберт махнул ладонью:
– Ни отцу, ни мне уже ничем не поможешь.
– Не преувеличивай. Подумаешь, банкротство! Моя-то фирма приносит тебе доход: по миру не пойдешь. Я грешным делом подумала, что это ты наколдовал нам эту забастовку: пожелал процветания моему бизнесу.
Дела у нее шли замечательно: иностранных солдат и моряков в городе – тысячи, им скучно, китайские заведения закрыты – где им еще тратить жалованье?
– Не надо меня жалеть, – произнес Роберт. – Деньги – ерунда, не в этом дело.
– А в чем? Не беспокойся, если тебе мало доходов от моего заведения, мы что-нибудь еще придумаем! Китайцы хоть и злятся на нас, но они с ума сходят по всему западному. Это золотое дно! Хочешь, займемся электрическими фарами для рикш? Я думаю, дело пойдет…
– Послушай меня, – перебил ее Роберт, – что должен делать мужчина, когда он вынужден продать свой дом, свою конюшню? Его отец под следствием, жена его не любит, а на сердце грех – убийство. Как думаешь – мне следует застрелиться?
– Ты дурак, Роберт Уайер! – прикрикнула Марта. – Благослови себя, скажи: «У меня на сердце мир и покой…»
Роберт сгреб в ладонь остатки спичек, раздавил их в кулаке:
– Черта с два. Отец отмыл меня от тюрьмы. Но я убил двух человек, и я за это буду сидеть.
– Где? – не поняла Марта.
Роберт обхватил пальцами голову:
– Здесь.
На висках и на лбу его остались черные угольные следы.
Уайеры продали особняк, а сами переехали в маленький дом с серыми стенами и черной черепицей на крыше. Аде там не нравилось: комнаты-кладовки, вентиляторов нет и до службы в полтора раза дольше идти.
