– Идем!
Ада схватила Митю за руку и вытащила его на улицу. Феликс все еще стоял у ворот.
– Идем, – повторила Ада и прошла мимо, даже не посмотрев в его сторону.
Серафим лежал на топчане: голова обвязана тряпкой, рубаха в крови. Он не стонал, ничего не говорил, только дышал со свистом.
Митя порылся в мешке, достал вонючие палочки:
– Молиться буду.
Ада вцепилась ему в руку:
– Какое «молиться»?! Надо в больницу ехать!
Митя покачал головой:
– Деньги нужны. Денег нет.
– Матушку позовите, – прошептал Серафим. – Скажите ей, пусть придет…
Ада бросилась к нему, упала на колени рядом с топчаном:
– Миленький, голубчик… Только не умирайте… Я сейчас доктора приглашу! – Обернулась к Мите: – Он что же, сам до дома добрался?
– Отчего сам? Хозяин сказал, принесли его. А я как раз мимо шел, увидел.
– Матушку позовите… – вновь застонал Серафим.
Ада расстегнула ворот платья, достала из лифа свернутые купюры – все деньги, что удалось скопить на билет до Америки.
– Митя, беги к доктору Болдуину – он самый лучший, он моих Уайеров лечит.
Доктор приехал через час, когда Серафима уже начало трясти.
– Немедленно в больницу! – приказал он.
– Матушке скажи, погибаю я… – шептал Серафим, хватаясь за подол Адиного платья. – Обещай, что скажешь… Адресок ее возьми… На бумажке на гвозде…
В больнице его сразу отправили в операционную. Клерк с морщинистым лицом протянул Аде счет:
– Если вы не можете оплатить, вашего родственника поставят на очередь. Но он до этого, боюсь, не доживет.
– Я заплачу, – глухо отозвалась Ада.
Кассир выдал ей чек и сдачу: один доллар двадцать пять центов.
– Это были твои сбережения? – спросил Митя, когда они вышли из больницы.
Ада кивнула. Денег было жалко до слез.
– Пойдем к матушке. Серафим ей всю получку относил. Пусть хотя бы часть возместит.
Стемнело. Накрапывал дождь, мимо катили коляски рикш с поднятым верхом; Ада и Митя бежали под одним зонтом.
Серафим часто бахвалился: каждый выигранный бой приносил ему по пятнадцать – двадцать долларов: «Матушке моей радость будет – она дом купить мечтает».
А вдруг матушка не отдаст деньги? Она заранее представлялась Аде злобной, некрасивой теткой с длинным лицом и поджатыми губами. Серафима уже прооперировали – иди стребуй с нее долг!
Шестиэтажный дом, крутая лестница, на полу желтые и коричневые плитки, как на шахматной доске. Ада сверилась с бумажкой и отыскала номер квартиры. Почтовый ящик был битком забит письмами и рекламными объявлениями.
– Давно не вынимали, – сказал Митя.
Ада минут десять давила на кнопку звонка. Дверь соседней квартиры приоткрылась.
– А их нет никого, – сказала нарядная горничная в кружевной наколке. – Еще неделю назад уехали.
– Куда? – выдохнула Ада.
– В Манилу. Хозяин получил новое назначение.
– А няня где?
– С ними поехала – как им без няни? Двое детей, матери одной не справиться. Да и привыкли они к няне…
Ада медленно побрела вниз по лестнице.
– А батюшка-то наш как дурак ждет ее, – проговорила она сквозь зубы.
– Сволочь какая его жена, – сказал Митя. Первый раз он плохо отозвался о человеке.
В парки Французской концессии китайцы допускались, но только в опрятной, европейского покроя одежде. За порядком следил полицейский с пистолетом.
Клим привел Китти на детскую площадку, но стоило ей появиться у качелей, как белые мамаши подхватили детей и унесли подальше. Грозная Китти с хохотом погналась за ними.
Вернулась победителем:
– Папа! Идем камешки в пруд кидать!
Это лучшее из развлечений. Нет предела восторгу, когда плоский голыш подпрыгивает над водой и исчезает под ветвями ив.
Нина не любила Китти. Заботилась о ней, покупала все что надо. Даже книги ей читала. Но одна оброненная фраза перечеркивала все: «Я ее стесняюсь».
Ей были важны не собственные чувства, а оценки других. Ей были неприятны люди и вещи, которыми нельзя прихвастнуть на тиффине. Только поэтому Нина не замечала, что на волосах вокруг макушки Китти всегда горит северное сияние – перламутрово-сизый отблеск. Что Китти вся карамельно-ягодная: чистые цвета – блеск белков, свежесть щек, глаза-смородины. Не ребенок, а фруктовый десерт.
Нина выпроводила Аду, когда та попросила вернуть деньги за лечение Серафима. Все было по закону: вот контракт, вот пункт, где сказано, что по окончании рабочего дня фирма не несет ответственности за работника. Серафима подстрелили, когда он самовольно вечером поехал с клиентом в магазин и напоролся на грабителей. Если клиент пожелает, он может компенсировать затраты на операцию. Так что обращайтесь к нему.
Ада слушала, понурив голову. Когда она ушла, Клим чуть не силком вытащил Нину на лестницу, чтобы Китти с няней не слышали его слов.
– Зачем ты это делаешь с собой? – в ярости спросил он. – Зачем ты делаешь все, чтобы любить тебя было невозможно?
Нина побледнела, вскинула тонкие брови:
– С какой стати я должна тратить деньги на эту девицу? Если ей захотелось оплачивать лечение Серафима, я тут при чем?
– Он крестил твою дочь.
– Он расстрига. Ничего священного в его особе я не вижу… Он предпочел стать боксером и охранником, он знал, на что идет. А если ему все мозги отбили, так это не моя вина.
Клим смотрел на нее и думал: чего добивается эта женщина?
– Дело не в Серафиме, а в Аде. Ты ей до сих пор не можешь простить Даниэля Бернара. Ты даже на подлость готова пойти, чтобы ей отомстить.
Нина передернула плечами:
– Можешь возвращаться к ней – я тебя не держу.
– Папа! – закричала Китти. – Нá тебе жука! Смотри, он дохлый!
Розовое платье в грязи – Нина в ужасе будет.
– О, кого я вижу! – раздался голос Фернандо Бурбано.
Не веря своим ушам, Клим повернулся. Неувядаемый дон шел к нему, раскрыв объятия: в одной руке шляпа, в другой – мороженое на палочке. Следом трусили Рубен и остальные телохранители.
– Клим, дорогой мой! Сколько лет, сколько зим! Я уж думал, тебя посадили.
Китти спряталась за отцовскую ногу.
– Ба! – воскликнул Фернандо. – Это что за прелестное создание? Ты что, женился на какой-нибудь китайской вертихвостке? У ты какая! – Дон показал Китти козу. – Ну, чего боишься? Дядя Фернандо добрый, он тебе жениха найдет – потом, когда вырастешь. Раз уж я тебя встретил, давай поговорим, – сказал он, увлекая Клима к ближайшей скамейке.
Телохранители встали в отдалении.
Клим взял Китти на руки. Каждый раз, когда Фернандо появлялся в его жизни, дело кончалось неприятностями.
– Знаешь, кто такая мадам Нелли Мелба? – сладко спросил дон. – Всемирно известное сопрано! Раньше эту Мелбу только в театрах слыхали, куда билетов не достать, а теперь ее пением каждый дурак может наслаждаться. Понимаешь, куда я клоню?
Клим исподлобья смотрел на него. Черт знает, что за идеи гуляют в этой безумной башке.
– Нам радио нужно – вот что! – захохотал дон Фернандо. – Здесь, в Шанхае! И знаешь, кто его будет делать? Ты! Я уже помещение снял и передатчик поставил. Техники тоже есть. А ты у нас как раз болтун-разговорник. Как тебе работенка, а?
– У меня уже есть…
– Не огорчай меня! Клим, это ведь чудо какое-то – беспроводная телепатия!
Двадцать третьего декабря 1925 года в иностранных газетах появилось объявление о том, что, к сожалению, комиссар полиции Макэуэн, его заместитель Уайер и инспектор Эверсон, по чьему приказу была расстреляна демонстрация студентов, вынуждены оставить свои посты.
Китайская пресса была возмущена: «Убийцам – смертная казнь!», «Муниципальный совет только на словах осуждает преступников: каждому из них выделена огромная пенсия!»
От греха подальше Фессенден попросил уволенных полицейских покинуть Шанхай.
Проводы были пышными: банкет с памятными подарками, речами и клятвами. Отцы города говорили, что Эверсон поступил, как подобает истинному англичанину: он до конца выполнил долг, защищая вверенный ему участок.
Фессенден жал руки Макэуэну и Уайеру:
– Джентльмены, у меня нет слов, чтобы передать мои соболезнования. Вы стали заложниками большой политики. К сожалению, мы должны сейчас заигрывать с аборигенами, иначе могут возникнуть стихийные бунты. Если я могу что-то сделать для вас…
Уайер склонился к его уху:
– Возьмите на службу моего сына. У вас открылась вакансия помощника… Роберт легко справится с этой работой.
Фессенден заверил его, что все будет сделано в наилучшем виде.
Грозный Хью Уайер, старый Хью Уайер сел на катер, чтобы добраться до парохода и уплыть в Англию. Люди на пристани махали ему вслед. Он ни на кого не смотрел. Наверное, догадывался, что махать ему – это тоже часть политики.
Мотор катера заревел, бурая вода вскипела за кормой. Когда Хью сорвал с себя шлем и бросил его за борт, Роберту показалось, будто отец снял с себя голову.
