– Но другие выпускники танцевали.
– У них способности имеются. Я для вас билеты взял. Вы, женщины, это дело любите.
Ада смотрела на его горбоносый профиль, на кривой шрам на подбородке. Да, воин. От такого и детей не страшно родить.
Уайеры уехали к знакомым. Слуги получили отпуск – во всем доме никого, кроме Шао, да и тот спит в пристройке.
Ада потихоньку открыла заднюю дверь, ключ лежал под бочкой для дождевой воды. Повернулась к Феликсу:
– Сейчас покажу вам, где я служу. Только тихо – нам здесь нельзя находиться…
Было жутко и весело ходить по полутемному дому, шепотом объяснять, что где находится:
– Вот здесь кабинет мистера Уайера. Видите, у него ружья по стене развешаны? Он охотник, у него раньше была своя конюшня, а сейчас все, конечно, продали.
Скрип половиц, грохот пепельницы, упавшей с туалетного столика (Феликс задел ее планшеткой). Замирание сердца – разбудили Шао? Нет?
– Работает прибор? – спросил Феликс, нажимая на кнопку Лиззиного электромассажера.
– Ой, не трогайте! Хозяйка убьет меня, если заметит.
Феликс рассмеялся:
– Да ладно, станем мы бояться всяких!
Аде самой было смешно.
– Мы как домушники! Хотите, я вам сейф покажу? Там замок с музыкой. Лиззи говорит, что, когда у них были деньги, там иногда по две-три тысячи лежало. Хотела бы я посмотреть на такую уйму деньжищ!
Феликс повернул включатель настольной лампы.
– Нас сейчас обнаружат! – зашептала Ада и поперхнулась на полуслове.
Феликс вытряхнул из планшета толстые пачки долларов, и все крупными купюрами.
– Что это? Откуда? – пролепетала она.
Феликс сгреб деньги в кучу и аккуратно переложил назад в планшет:
– Не думайте, что ваши Уайеры – такие богачи.
Ада вконец растерялась и села на диван:
– Вы не боитесь таскать такую сумму? А вдруг грабители?
Феликс похлопал себя по боку, где под пиджаком был спрятан револьвер.
– Вот скинут большевиков, – сказал он, – вернусь в Россию, открою дело.
– Какое? – слабым голосом произнесла Ада.
– Ну, собак бойцовых можно разводить. Или еще что.
Феликс не понимал, каким сокровищем обладает. Он ходил в мятом плаще и кепке с истертыми краями. Он покупал Аде одеколон за пятьдесят центов не потому, что ему было жалко денег на «Coty», а потому, что он понятия не имел, что вообще можно дарить девушке.
Его семья была бедной, потом война, голод, нищета – никто не учил его ценить красоту и удобства. Деньги для Феликса значили не больше, чем военный трофей, который можно сунуть в планшет.
Интересно, как он их заработал? Неужели на взятках? Впрочем, какая разница?
– Уже поздно, – ласково сказала Ада. – Пойдемте домой.
По дороге она все обдумала. Ей надо убедить Феликса поехать в Америку. А там уж она сумеет воспользоваться его богатством. Ему самому много не надо – хороший обед, чистая постель да обычные мужские развлечения: пальба из пистолетов, мотоциклы и прочее. Только надо все это поскорее устроить – до того, как вернется Даниэль.
«А аэроплан я продам, – решила Ада. – За него, наверное, тоже кучу денег можно выручить».
Феликс довел ее до «Дома надежды», пожал на прощание руку:
– Счастливо.
– И вам тоже.
Ада повернулась, чтобы идти домой – в свою нетопленую комнатку с оранжевой занавеской.
– Постойте! – проговорил Феликс.
Ада вопросительно посмотрела на него:
– Что?
Он снял кепку с головы:
– Адочка… – И вдруг схватил ее за плечи и поцеловал – жадно и неумело. Планшет с деньгами впился ей в бок. – Не сердитесь на меня, Адочка! – Глаза Феликса были пьяны то ли от радости, то ли от смущения. – Я не знаю, что на меня нашло. Я дурак, верно, но…
Ада потянулась и поцеловала его в щеку:
– Я не сержусь. – И побежала к себе.
Во внутреннем дворике никого не было. Ада запрокинула голову. Между сохнущими штанами и рубахами сияли звезды. Она округлила руки, будто обнимала кого-то, и, танцуя, прошлась до самой двери.
– Любит ведь! – сказала она громким шепотом и тихо рассмеялась.
Стерлинг Фессенден нравился Нине – спокойный и благодушный, как удачливый кот-разбойник. Он страстно любил Шанхай в пределах Международного поселения, почитал конгрессмена Альберта Джонсона[58] и почитывал «Великую гонку, или Расовые основы истории Европы» Мэдисона Гранта.[59] Толстяк, холостяк, гурман, сноб.
Нина почти всегда угадывала, чем его можно приятно изумить. Подсмеивалась над сенатором Бора с его антиимпериалистическими принципами, изображала начальника французской полиции.
– Мы разворовали бюджет, поэтому не можем купить себе гольфы и нашивки, – как без этого следить за порядком? – говорила Нина с вычурным французским акцентом. – Пусть Зеленая банда поделится с нами опиумными доходами, и мы тут же начнем бороться с преступностью.
Фессенден улыбался.
– Я пасу его, как корову, – рассказывала Нина Климу. – Сегодня еще надоила «молока»: получила контракт на охрану стоянки муниципальных рикш. Фессенден мне объяснил, как работает это предприятие: коляска стоит сто долларов и служит пять лет. Аренда коляски – доллар в сутки; если она поломается, за ремонт платит кули. Чистая прибыль – больше тысячи семисот процентов, ибо налогов нет.
Но Клим не мог оценить красоты схемы:
– А рикша при этом бегает в любую погоду по двенадцать часов и зарабатывает двадцать центов в день. Мало кто из них доживает до сорока лет.
– Кто не может работать головой, пусть работает ногами, – фыркала Нина. – Я тоже приехала в Шанхай без цента в кармане.
– Ты бы еще с китайским губернатором подружилась. И с его палачами: они такие остроумные схемы придумывают – именины сердца, да и только.
Клим перестал писать письма о любви к Нине. Он больше не целовал ее на прощание; иногда проходили недели, и они ни разу не касались друг друга.
Нина не понимала, что происходит. Почему он вдруг отказался от нее? Все видимые причины – ссоры, недомолвки – были слишком малы и нелепы, ведь его любовь переживала и не такое.
Он разочаровался? Но почему все еще живет с ней?
Он заполучил то, к чему стремился, и успокоился? Но тогда какой смысл было стремиться?
Неужели он сам не вспоминает, как был счастлив – абсолютно счастлив! – и ему не хочется вернуть все на круги своя?
Нина знала, что отец Клима был человеком сухим и проявления нежности считал чем-то постыдным. Может, спустя столько лет наставления папеньки-прокурора дали плоды?
Она пыталась объясниться с Климом, но каждый раз ей казалось, что он просто издевается.
– Тебе что, не хватает интимных отношений? – спрашивал он с самым серьезным видом.
Она еле сдерживала ярость:
– Мне не хватает любви.
– Моя дорогая, куда уж больше? Ты и так совершенно залюбила себя.
Сначала страстное самоистязание: что со мной не так? почему он отворачивается от меня? Потом взрыв ненависти к Климу. Потом желание все крушить. Он хочет видеть в ней холодную, злобную, расчетливую женщину? Он ее получит.
Клим устроился на радио – курам на смех! Ну что это за дело – болтать в микрофон?
– Ты полагаешь, что я должен заниматься тем, от чего меня тошнит? – спросил Клим. – И все ради того, чтобы ты могла без стеснения показать меня Фессендену? Извини, моя дорогая, но на такие жертвы я не способен.
Тамаре было бесполезно жаловаться.
– А я все больше его уважаю, – сказала она. – Немногие люди на этом свете готовы жить так, как им нравится, а не так, как положено. Для этого немалая смелость нужна.
Нина вдруг поймала себя на нелепой мысли, что она опять скучает по Даниэлю, по их прежним разговорам. Плохое выветрилось из памяти, осталось чувство родственности душ. Даниэль бы оценил, сколь многого она достигла. Он любит свою Аду? Бог с ней, пусть любит кого хочет. Это никогда не помешает ему дружить с Ниной – к их огромному взаимному удовольствию.
Секретарь Фессендена позвонил Нине в контору:
– Вас ждут. Из Вашингтона прислали бумагу.
Всю дорогу Нина гнала шофера. От волнения у нее пересохли губы. Что ответили в Иммиграционном бюро? Да или нет? Дадут гражданство?
У Фессендена были посетители, и Нине долго пришлось ждать в приемной. Секретарь принес ей свежий номер газеты и чашку чаю. Гражданство! Какое это счастье – иметь судебную защиту! Тот, кто получает это по праву рождения, никогда не поймет, что значит бумага с разрешением быть человеком.
Наконец Фессенден освободился. Нина вошла в кабинет. Стерлинг поднялся ей навстречу:
– Ну, могу вас поздравить: ваш вопрос решен положительно.
У Нины отлегло от сердца.
– Только… – Фессенден нахмурился. – Есть одно «но». Вы подали заявление на себя, на мужа и приемную дочь. Согласно Иммиграционному закону тысяча девятьсот двадцать четвертого года лица китайского происхождения не имеют права на получение гражданства. И с этим, боюсь, я ничего не могу поделать. Если вы хотите перебраться в Америку, ребенка придется оставить здесь.
