Мотор катера заревел, бурая вода вскипела за кормой. Когда Хью сорвал с себя шлем и бросил его за борт, Роберту показалось, будто отец снял с себя голову.
Опиум часто вытворял с ним забавные штуки, если не считать вечного насморка и слезливости в глазах.
Иногда он слышал, как разговаривают между собой его пальцы. Они могли обсуждать законопроект о введении в Муниципальный совет трех представителей местного населения или же дрались из-за ерунды: кому держать ложку или кому первому идти мыться.
Лиззи временами становилась похожей на даму пик. Голос ее звучал как песня.
– Что ты намерен предпринять? Мы продали свой дом и переехали в этот сарай, мы живем в кредит…
Что это за песня? Какой-нибудь марш?
– По твоей вине я потеряла журнал…
Нет, вероятно, элегия. Лиззи говорила, что играет на мандолине элегии – «жалобные песни» по-гречески.
– Ты будешь ухмыляться мне в лицо или все-таки ответишь? На что ты собираешься содержать семью?
– У меня есть доля в публичном доме.
– Прекрати издеваться! Я серьезно спрашиваю!
Двойка пик, Шао, сунулась в дверь. Ее тут же побили:
– Подите вон! Вы не видите, мы разговариваем? Роберт, у меня нет денег платить жалованье прислуге. Ты не хочешь касаться этого вопроса, а мне совестно людям в глаза смотреть.
– У тебя козырная масть – ты все можешь.
– Хорошо! Прекрасно! Но ты сам скажешь им об этом. Это твое решение.
Если Лиззи – пиковая дама, то кто же сам Роберт? А он не из этой игры, он – воздушный змей, сделанный из тонкой бумаги и шелковых лент.
Роберт ничего не сказал слугам. Притворился, что забыл, и Лиззи опять пришлось все делать самой. Она вызвала Хобу и Аду и передала им разговор с мужем.
– Я очень люблю вас обеих. Но вы знаете, в каком стесненном положении мы находимся. Двух человек нам не потянуть.
Ада быстро взглянула на няню.
– Кого вы намерены уволить? – спросила она.
Лиззи прикурила, поперхнулась дымом, закашлялась так, что слезы выступили.
– Не знаю.
– Ада, уйдите, пожалуйста, – сухо произнесла Хобу.
– Будете уговаривать, чтобы оставили именно вас? Вам деньги нужнее?
– Уйдите! – прикрикнула Хобу.
Лиззи никак не ожидала услышать от нее такое.
– Мисси, если вам очень нужны деньги, я помогу, – сказала Хобу, когда они остались вдвоем. – Но только если у вас нет другого выхода и без денег хоть топись.
Вечером Хобу и Лиззи вышли на улицу: обе в дождевиках с капюшонами, надвинутыми на самые глаза. Наняли рикшу и покатили в сторону Чжабэя, в Китайский город.
Грохот колес по брусчатке, серые стены, мокрая черепица, за радужными окнами в красных рамах – чужая непонятная жизнь.
Хобу провела Лиззи по узкой, в два шага, улице, увешанной застиранным тряпьем. Остановилась у облезлой двери, постучала условным стуком. Их впустила девочка лет десяти, с круглыми очками на плоском носике. Ничего не спросила, будто не раз уже видела Хобу.
Лиззи перешагнула через высокий порог – теснота, полумрак, запах съестного. Стены некрашеные, а мебель с дорогой резьбой.
– Идите сюда, мисси, – позвала Хобу, приглашая ее в комнату с окном, выходящим в крохотный дворик-колодец. Свет едва пробивался сюда, на дне колодца – чахлое дерево в горшке: три листка на каждой ветке.
– Добрый вечер, миссис Уайер, – произнес изящный человек средних лет, тоже в круглых очках. Он сидел в китайском кресле. Хороший костюм, галстук-бабочка. Сильный русский акцент, но речь не исковеркана. «Похож на жука», – подумала Лиззи с опаской.
Хобу поклонилась и вышла.
– Присаживайтесь, – сказал человек и представился: – Моя фамилия Соколов.
Он начал издалека. Сказал, что всеобщая забастовка – это только начало. Иностранцы, как всегда, обманули народ, натравили нового правителя Китайского города на коммунистов, перессорили между собой профсоюзных лидеров.
Лиззи нетерпеливо слушала, постукивая носком туфли по деревянном полу. Она промочила ноги, ссаживаясь с коляски.
Наконец Соколов перешел к делу:
– Мы готовы платить, если вы будете передавать нам слова вашего супруга.
– В смысле? – не поняла Лиззи.
– Ваш муж, Роберт Уайер, назначен помощником Фессендена. Мы хотим знать, что происходит на заседаниях Муниципального совета, что говорит председатель в приватных беседах.
– Вы хотите, чтобы я шпионила? – испуганно спросила Лиззи.
Она не могла разглядеть глаза Соколова – стекла очков отражали свет из окна.
– Если мое предложение вам не подходит, прошу извинить за беспокойство.
– Сколько? – выговорила Лиззи.
Он назвал сумму. Денег должно было хватить на все: на долги, на дом, на школу для Бриттани.
– Я буду работать на коммунистов?
– Вы будете работать на меня.
– А вы не боитесь, что я вас выдам?
Соколов отодвинулся в полумрак, и блики в его очках погасли.
– Тогда с вами приключится несчастный случай.
– Я согласна, – сказала Лиззи. Отступать было некуда.
Назад ехали молча. Рикша поднял кожаный верх над коляской и покрыл колени Лиззи и Хобу пологом. Брызги с его драных ботинок летели во все стороны.
Лиззи тайком ощупывала в кармане купюры, полученные от Соколова в качестве аванса.
– Хобу, – наконец произнесла она, – откуда у… у ваших столько денег, чтобы платить мне?
– С севера, – коротко отозвалась та.
Из России. Сердце Лиззи тоскливо сжалось. Зачем она позволила втянуть себя в это? Полиция… разведка… Вдруг арестуют? Хотя за что? Роберт никогда не говорил ей, что его слова – это государственная тайна. Соколов – ее друг, и она болтает с ним о политике. Если спросят, откуда деньги, всегда можно сказать, что ей дали взаймы.
Лиззи немного успокоилась. Если коммунисты хотят получать сведения о Муниципальном совете, они найдут, как это сделать. Подкупят уборщиков или трубочистов. А если в Китае начнется революция, как в России, значит, так надо. Лиззи не станет по нему плакать – к тому времени она уже будет далеко: в Чикаго у Франсин. Она недавно получила от нее письмо: «Бросай мужа, приезжай с дочерью к нам. Здесь у меня много друзей, что-нибудь придумаем».
Феликс долго вымаливал прощение. Ада давно не сердилась – господи, да у нее никого больше не было, кроме этого долговязого парня, – но она все равно оттягивала момент примирения. Слишком уж сладко звучали его покаянные слова.
От нахлынувших чувств, от жалости к себе Ада расплакалась. Рассказала Феликсу все: они с Климом никогда не были не то что любовниками, а даже друзьями. Просто занесло людей в одну комнату – так было проще жить. Она потеряла все деньги, Нина Купина – свинья такая! – отказалась платить. Хозяйка того гляди уволит…
Ада украдкой посмотрела на Феликса: если бы он сделал предложение, всем ее бедам настал бы конец. Но он думал о другом.
– Этот Серафим – здоровый такой?
Ада кивнула.
– Он служил в часовне при корпусе, покуда наш священник болел, – сказал Феликс. – Где он сейчас? В госпитале?
– У себя. Его матушка бросила. Лекарства ему Клим купил, они старые друзья, но Серафим ничего принимать не хочет.
– Стало быть, Рогов не подлец?
– Подлец, конечно, раз женился на Нинке Купиной. Климу совестно за нее, но приказать, чтобы она вернула мне деньги, он не может. Только пообещал, что сам постепенно отдаст.
– Ада, отведите меня к Серафиму. Поговорить надо.
Феликс сказал, что попробует выхлопотать ему место охранника в тюрьме. Должность непыльная, только скучно очень. Ну да Серафиму с его ранениями самое то.
– Там ему и кров, и стол, и жалованье будет. Ничего, оклемается.
Аде казалось, что она с каждым днем все сильнее любит Феликса. Пусть он был неопрятен, нетерпим, прямолинеен… Он притаскивал ей ножи и арбалеты, показывал, как все работает; один раз принес сушеную голову обезьяны – китайский оберег от злой судьбы.
Воин – этим все сказано. Ему необходимо служить кому-то. У него не было ни родины, ни государя, ни семьи, и он выбрал Аду, чтобы защищать ее.
– Вы – настоящая, – говорил Феликс. – Кругом видишь одну человеческую падаль: все только стулья выдирают из-под чужих задниц… А вы, Ада… Даже не знаю, как сказать… Вот дайте мне тысячу долларов – а вы все равно лучше!
О Даниэле Ада вспоминала со снисходительным презрением. Он был намного образованнее, возможно, умнее, но Феликс был чист душой, а душа мистера Бернара состояла из темных закоулков и потайных ловушек.
На кадетском балу Феликс ни разу не танцевал с Адой, только хмуро смотрел, как она вальсировала с другими. Пожалев его, она попросила отвести ее домой.
– Что ж вы меня ни разу не пригласили? – спросила Ада, когда они вышли на улицу.
Феликс смутился, покраснел:
– Я танцам не обучен. Учитель в корпусе от холеры помер, а после никого не нашли: жалованье нечем платить было.
– Но другие выпускники танцевали.
