догадываться о том, что умираешь, способен разве что идиот. К тому же, я весьма подробно рассказывал Вере Дмитриевне о чахотке перед ее поездкой. Обычная врачебная практика, знаете ли — чтобы больной отнесся к предстоящему лечению как можно серьезнее. И не пренебрегал рекомендациями и лечением. О том, сколько ей осталось, я, разумеется, не упоминал. Мои сожаления, сударь. Гм…
— Понятно, — снова протянул Ландсберг. Он помолчал, потом неожиданно спросил. — А поездка к мужу, в Италию? Она показана в ее состоянии?
— Разумеется, нет, сударь! Она лишь приблизит трагический финал. К тому же, Вера Дмитриевна упомянула, что физическое состояние ее супруга ухудшилось. Он никого не узнаёт, практически полностью обездвижен. Быть рядом с близким человеком, наблюдать его беспомощное состояние и сознавать свое бессилие помочь ему — это дополнительный стресс, сударь! Тем более — для больного человека. Еще раз сожалею вместе с вами, сударь! Гм… Так мы будем ужинать, сударь? Лакей ждет-с…
— Боюсь, что после ваших известий у меня пропал аппетит, доктор! А вы ужинайте, если можете! Счет можете прислать мне в «Европейскую», на имя Ландсберга.
После разговора с доктором Шварцем Ландсберг практически решил для себя дилемму морального свойства. Избранная Сонькой потенциальная «сменщица» практически ничего не теряла от «влезания в шкуру» известной мошенницы. Чахотка в предпоследней стадии, трагическая гибель сына и медленное умирание супруга-калеки делали ее жизнь бессмысленной и ненужной. Мадам Мешкова жила только ради обеспечения близкому человеку достойного ухода — к тому же и это было проблематичным из-за нехватки средств. Давши несчастной крупную сумму денег, Ландсберг снял бы с ее души тяжеленный камень заботы о завтрашнем дне.
Для себя он цеплялся за каждую возможность отказаться от участия в афере Соньки Золотой Ручки. Одной из таких возможностей стало бы желание Веры Дмитриевны Мешковой уехать к мужу, буде оно было ею высказано. Увы: и здесь судьба распорядилась так, что искалеченный супруг перестал узнавать окружающих, и всякое пребывание рядом с «живым трупом» теряло для несчастной всякий смысл.
Может, это и правда было знаком судьбы, подумал перед встречей с женщиной Ландсберг.
Увы: эта встреча, несмотря на вполне, казалось бы, прогнозируемый итог, закончилась отказом Веры Дмитриевны Мешковой переехать на Сахалин и некоторое время играть там роль некоей особы. Имени Соньки Ландсберг до окончательного согласия либо отказа решил не называть. Отказ Мешковой принес Ландсбергу вместе с чувством облегчения и новую головную боль. Надо было решать: что теперь делать с мадам Блювштейн.
В принципе, в запасе у Ландсберга оставалось еще три кандидатуры на роль «сменщицы». Однако оставшиеся в списке дамы были гораздо выше Соньки. К тому же, вряд ли приходилось рассчитывать на то, что их положение настолько же безвыходное, как у мадам Мешковой. Даже по предварительным данным сыщика Стадницкого, у всех троих были родственники — а, значит, существовала высокая вероятность того, что рано или поздно между «сменщицей» и ними может возникнуть переписка. Стало быть, был высок риск огласки подмены.
Как бы там ни было, Ландсберг решил встретиться с оставшимися кандидатками после поездки в Японию. Что же касаемо Веры Дмитриевны, то ей он твердо решил помочь в любом случае. Узнав с помощью того же Стадницкого адрес клиники в Палермо, он перевел туда сумму, достаточную для обеспечения ухода за искалеченным Мешковым в течение пяти лет. Кроме того, приморскому банкиру Ландсберга было дано распоряжение связаться с коллегой в Палермо, и в случае необходимости дальнейших трат, немедленно отправлять на счет клиники потребные суммы.
Но что ему теперь было делать теперь с Сонькой?
Ретроспектива-11
Колеса коляски тяжело застучали по каменной прибрежной полосе и замерли. Кучер Игнат, которого Сонька-Мария постоянно нанимала для своих выездов к морю, тяжело повернулся на облучке и поглядел на дремавшую под меховой полостью пассажирку. Подумал — снимать ли перед пассажиркой шапку, и решил, что не станет: невеликой птицей стала под старость бабенка, про похождения которой в посту рассказывали чудные и порой прямо-таки невероятные истории. Говорили, что до каторги мадам ходила в шелках, вся увешанная самоцветами и драгоценными брильянтами, а знатные господа едва ли не дрались за честь оказать ей любую услугу. И звали ту даму Сонькой Золотой Ручкой не за кольца и браслеты, а за ловкое умение запускать тую ручку в чужие кошельки и шкатулки с драгоценными каменьями.
А что теперь? Кучер окинул насмешливым взглядом заплывших глаз худенькую фигуру в простецком бабьем тулупе, до самого носа закутанную в шали, да еще непременно требующую для своих выездов к морю зимнюю меховую полость. Возле носа пассажирки темнела изрядная бородавка, лицо пересекали морщины, руки были до локтей спрятаны в зимнюю опять-таки муфту. А ведь на дворе лето, почитай! Правда, на Сахалине это лето завсегда было поздним, деревья по побережью Татарского пролива только-только начали робко примерять зеленую опушку листвы — словно опасались злых, не по времени года, студеных ветров с моря.
Игнат поглядел назад и увидел мальчишку-голодранца, тащившего на голове вслед за коляской богатый стул с малиновой обивкой. Стул был тяжелым, а голодранец босым. Он то и дело оступался на камнях и поджимал посиневшие от холода ноги. Кучер сплюнул: вот спеси у бабенки в коляске! Нанимала всякий раз для своих выездов мальчишек, чтоб стул на ней несли — нет чтобы дозволить огольцам на запятках с ношей пристроиться! Требовала, чтобы своим ходом за коляской поспешали.
Кучер громко кашлянул, взялся-таки за шапку — не снимая ее, впрочем, как и решил.
— Мадама, так что приехамши мы на ваше место, хм!
Пассажирка тут же открыла глаза, пошевелилась — но не двинулась с места, пока не углядела подоспевшего голодранца со стулом. Тот, почтительно установил стул на камнях, поспешил к коляске и подал Соньке-Марии грязную ладошку: прошу, мол! Пассажирка откинула полость, соскользнула с потертого сиденья и, брезгливо осмотрев поданную руку, все-же оперлась на нее и ступила на землю, шагнула к стулу.
Мальчишка же достал из коляски обитую овчиной подставку для ног, дождался, пока старуха сядет и приподнимет ноги в козловых башмаках, ловко установил подставку, поклонился и побрел по берегу в сторонку, то и дело яростно почесывая покрытые цыпками и покусанные блохами ноги.
Игнат маленько обождал — бывало, мадам по каким-то причинам не нравилось место, и она капризно требовала переставить свой «трон» на несколько саженей влево или вправо. Но старуха, слава создателю, лишь немного поёрзала и замерла в неподвижности, уставившись на катящиеся мелкие серые волны. Тогда Игнат взял кобылу под уздцы, отвел ее на десяток шагов
