поближе к скале, навесил на морду торбу с сеном и, кряхтя, забрался в коляску немного поспать. Не забыл и построжиться над голодранцем, швырявшим скуки ради в море плоские камешки-«блинчики»:
— Смотри, доглядывай за нашей барыней, оголец! Как встанет — сразу пулей к ней, и мне шумни. Прозеваем — осерчает, может и не заплатить, старая кобыла. А я посплю маленько…
— Знамо дело, ученые! — мальчика кивнул, достал из рваного картуза подобранный в посту окурок, прикурил, умело прикрываясь от ветра и продолжил бросать камешки.
А Сонька тем временем поглубже упрятала в муфту сохнущую после долгого ношения кандалов левую руку, и с неожиданной улыбкой подмигнула серым волнам:
— Ничего, подожди маленько, морская стихия! Глядишь, и я тебя вскорости оседлаю!
Словно опомнившись, Сонька слабую улыбку с губ стерла, построжела лицом и принялась неспешно размышлять о задуманной ею «сменке» Эта афера, похвалила она саму себя, почище прежних будет! Давние аферы, конечно, и удовольствия добавляли, и азартом накачивали — но нынешняя, ежели все пойдет как задумано, легендой станет!
«Сменка» сама по себе — событие на каторге нередкое. Сидельцы с большими сроками утверждают, что не менее двух, а то и трех иванов с Сахалина дёру дают. Случается, конечно, обнаруживается подмена — не столько из бдительности тюремщиков, сколь по причине стукачества или болтливости арестантов. Чаще всего опознают беглецов опытные сыскари — если у беглых не хватает умишка держаться подалее от городов и столиц, где прежде много бедокурили. Но и в этом случае у беглеца есть все шансы выкрутиться.
Сонька хмыкнула: был случай, когда столичный сыщик взял с поличным грабителя, которого самолично, года не миновало, в каторгу проводил. И которому не менее «пятнашки» еще сахалинских комаров кормить следовало. Сыскарь — рапорт начальству: так и так, мол. Я тут из кожи лезу, ночей не сплю, ловлю гадов и прочих убийц — а их, глядите, как из рук вон плохо стерегут! И, меж тем, за свою службу денежки из казны получают — пусть не большие, но и не маленькие! И зря, выходит, и я тут стараюсь, и там где-то зря казна тратится.
Начальство сочинило сердитую бумагу и отправило ее по инстанциям — из полицейского ведомства в тюремный департамент. А оттуда бумага с грозным запросом уже на место последней отсидки беглеца ушла. Сонька хмыкнула: из-за необъятности российских пределов сей запрос не менее года туда-сюда путешествовать будет. А ответ будет вполне ожидаемым: кто ж признается, что не укараулил беглеца? Доложат с каторги: ошибочка где-то вышла, милостивые государи! Указанное вами беглое лицо как попало в каторгу, так тут неотлучно и пребывает!
Теперь уже полицейское начальство ретивого сыскаря призовет к ответу: что ж ты, мол, братец, творишь?! Вот бумага, из которой следует, что сидит твой голубок! А по твоей ошибке, милай, другой блатарь год в тюрьме казенный хлеб лопал — вместо того, чтобы давно получить свой срок и в каторгу отправиться!
Дело беглецу быстренько «сошьют», через суд пропустят и отправят обратно в каторгу уже под новым именем — как Ивана, родства не помнящего. И прибудет он туда, откуда по «сменке» сбежал. И никто беглеца не опознает, чтобы к новому сроку «пятерик» или «червончик» добавился. Потому как законы у каторги суровенькие: коли сиделец проболтается — удавят ночью в камере. И тюремный мундир от ножика в бок не спасет.
Где-то над головой Соньки хрипло крикнула чайка. Поймав сильными крыльями ветер, спланировала к воде и закачалась на волнах, без особой надежды поглядывая желтым глазом на человеческую фигурку на берегу. Чувствовала: тут хлебную корку или рыбью голову не бросят!
Сонька сморгнула надутую ветром слезинку, поджала губы: с ней-то, европейской знаменитостью, в случае неудачи всё по-другому будет! Много, ох как много закавык в ее «сменке» ожидается!
Не вынимая зябнущих рук из муфты, принялась Сонька пальцы загибать. Во-первых, коммерсант Ландсберг может подвести. Согласился «сменщицу» во Владивостоке поискать и привезти — а ну как никто из намеченных Сонькой самолично старух никто ее заменить на острове не согласится? Согнула второй палец: и сам коммерсант может из принципа просто передумать. А ведь она и условия их сделки выполнять начала: траванула травкой-борцом Богданова с дружками, затворницей да богомолкой заделалась.
Поерзала Сонька на стульчике: ох, не рано ли она Степку с товарищами на тот свет отправила? Сама себя поддержки лишила на случай упорства Ландсберга. Богданова весь остров боялся! И Ландсберг за себя и семейство свое, конечно, переживать должен был непременно. Теперь Степки нету — как отомстить немчуре проклятому, если вдруг помогать откажется? Где она другого Богданова на Сахалине сыщет? Нет, лучше вообще об этом не думать, решила Сонька.
Согнула в муфте третий палец: сама сменщица может взад пятками пойти. Дамочка она свободная, живет себе в тихом городе Владивостоке — плохо ли, хорошо — но живет! Привезут ее на Сахалин, поглядит она на дикие тутошние нравы — и откажется от деньжищ любых, заголосит и обратно во Владивосток запросится…
Ох, лучше и не мыслить о плохом, не накликать беду! Надеяться на лучшее следует! Сонька чуть не добавила про себя: и молиться горячо… Но сама себя осекла: ни в Адоная, ни в новообретенного с дальним прицелом православного Христа она сроду не верила. Если и есть эти боги на свете, то лучше на всякий случай не искушать их, не сердить ложно-искренними мольбами.
Перед отъездом с проклятого острова компаньона-попутчика надежного сыскать требуется, вспомнила Сонька. А то и двух — ящик с деньжищами весит изрядно, не самой же его волочь по трапу да корабельным коридорам! И тут опять проблема: как от компаньона скрыть, что в багаже сокровища несметные? Не говорить — отнесется к денежному багажу без всякого бережения. Сказать ежели — опасно: и выдать может, и умыкнуть сундук с ассигнациями. Соблазн немалый: без малого двести тысяч сумела Сонька у сахалинских богатеев умыкнуть с Богдановым и прочими дружками-товарищами. А паче того — сумела от того же Степки с товарищами сберечь денежки, не допустить дележа!
Сонька, сколько себя помнила, никогда жадной не была, добычей всегда с компаньонами и подельниками делилась. А тут, на Сахалине, никак нельзя было доли выделять. Выделишь долю — подельники тут же принялись бы денежки продуванивать. И непременно навели бы на свой след власти.
Сонька вздохнула: сколь ни глупа тюремная администрация, а чуяла, что у ограбленных и убитых купчин деньги немалые были припрятаны и умыкнуты! Может, богатеи и записи тайные делали, в укромных местах
