— И-и! — взвизгнули англичанки. — Isn’t it exciting?
Только Амелия Фицджон-Фортескью, достойная дщерь младой империи, по-прежнему молчала, слегка нахмурив белый лобик. Длинный Ганс ответил на ее взгляд нежнейшей улыбкой. Амелия затрепетала, мурашки пробежали под кружевной косынкой на груди. Решительное личико говорило о великих планах.
Второй номер программы. Длинный Ганс вынес арфу, и Герман, страдальчески глядя в облака, взял несколько аккордов.
— Oh! Just like Ossian! Isn’t it frightfully exciting![76]
Спектакль закончился. Герман удалился, испустив напоследок страдальческий стон. Барышни загалдели как сороки и пошли прочь, но Амелия приотстала. Она медлила в нерешительности, пока гомонящая стайка не исчезла за купой кустов. Тогда она энергично подобрала юбки и устремилась прямиком в объятия Длинного Ганса, который застенчиво дал себя побороть и увести под сень ореховых зарослей. Плод этих торопливых объятий со временем прославился под именем Джона (Большого Джона), первого герцога Девонширского, великого сына зеленого Альбиона, созидателя империи, который навеки смежил свои очи уже при королеве Виктории, усталый от бремени лет и почета. То была не последняя встреча Длинного Ганса с британской знатью, но о других его встречах и о приключениях во Франции повествует совсем иная хроника.
Яркое вешнее утро обещало лучезарный погожий день. Отшельник Вольмар уже слегка вспотел. Не так давно он перенес воспаление уха, отчего горестные его вопли звучали поистине естественно и душераздирающе, и теперь, чтобы уберечься от сквозняка в гроте, покрывал голову платком. Длинный Ганс зевнул как бегемот и поскреб башку под ночным колпаком. Друзья сидели на солнышке возле грота и мирно завтракали, доставая припасы из корзины. Отшельников кормили трижды в день за счет дирекции парка. Меню было на славу. Нынешнее занятие, как Герман без устали внушал Длинному Гансу, вообще обеспечивало множество льгот. Чаевые были хорошие, и после восьми-десяти лет практики умелый отшельник вполне мог уйти на покой. Одно плохо — сам грот, место крайне сырое и открытое для сквозняков. Ревматизм и зубная боль слыли у отшельников профессиональными заболеваниями.
— Чертов повар, — ворчал Герман. — Знает ведь, что я недолюбливаю заливного поросенка.
— А поросенок-то — пальчики оближешь!
— Варвар! Кстати, ты слыхал, что король хворает? Чуть ли не при смерти.
— Он в одночасье не помрет. Крепкий орешек.
Длинный Ганс задумчиво смотрел на своего принципала. Изменился пастор-то, и сильно. Сумасбродом как был, так и остался, но сумасбродства у него теперь какие-то жалкие, ребячливые, что ли. Хотя спеси и тщеславия не убавилось. Вечно выходит, благодарит, клянчит аплодисменты. И знай брюзжит по мелочам. Обленился, спит полдня. Иной раз кажется, будто ему лет восемьдесят. Правда, глупей вроде как не стал.
— Пастор! Не пора ли нам податься в другие места?
— Зачем?
— Господи, да мы уж почитай семь месяцев тут торчим. Невмоготу мне, сижу ровно коноплянка в клетке у сапожника. Не играть же всю жизнь в отшельников!
— Почему?
— С тем же успехом можно было и в Вальдштайне остаться.
— Конечно, самое бы милое дело.
— Но мы ведь решили странствовать! И нигде не задерживаться, пока вы, пастор, не станете великим человеком.
— Господи, никак ты не забудешь эти глупости. Я думал, ты тоже исцелился.
— Я, черт побери, в важные шишки никогда не метил. Это ваши дурацкие амбиции, пастор.
— А чего ты хотел?
— Убраться от генерала, и всё. По-моему, незачем мыкать собачью жизнь, которую благородные господа норовят тебе навязать как старый заношенный кафтан. Разве можно покорно этакое терпеть? Нет, никак нельзя. Я думаю, надобно искать лучшей доли, искать, пока не найдешь.
— Наивный ты парень. Ну чем плоха тутошняя жизнь? Если не считать, что кормят, как нарочно, заливным поросенком.
— Ох-хо-хо, — вздохнул Длинный Ганс и взъерошил соломенную копну на голове. — Вы, пастор, очень переменились за время странствий.
Герман рыгнул, утер губы и бережно поправил лавровый венок. Потом назидательно поднял вверх палец.
— Послушай меня, дорогой мой. Сказать по правде, не стоило бы метать перед тобой бисер, но коль скоро образованной аудитории у меня нет… Говоришь, я переменился. И очень хорошо! Разве странствовать не поучительно и не полезно, а? Что же до твоих глупых претензий, запомни одно: великих людей не бывает.
— Ну и что? Мне-то какое дело?
— Не перебивай. Итак, великих людей на свете нет. Все люди дураки. Я знаю об этом из надежного источника. Но встречаются такие, что поглупее и понедужнее прочих. Своего рода избранность, заместительное страдание. И вот я, понимаешь, один из этих избранников.
— Чушь, — буркнул Длинный Ганс.
— Что-о?
— Да так, ничего.
— Понимаешь, это люди избранные и осененные благодатью. Облеченные водительской миссией. Но только теперь я отчетливо вижу, что составляет истинную их задачу. Отрицание избранности. Отречение. Великий человек не может действовать, не причиняя ущерба, как великан не может двигаться в слишком маленьком доме. Понятно? Великий человек должен отступить, отречься. Знаешь, эта мысль наполняет меня непостижимой радостью. Когда не можешь единоборствовать с реальностью, не ломая себе при этом ноги, самое милое дело — сидеть и помалкивать со спокойной совестью. Например, отшельником.
— Глупости!
— Дерзишь?
— Вы что же, считаете, что надо покорно терпеть все издевательства генерала и шевалье? Да?
— За тебя, друг мой, я отвечать не могу. Но великий человек не вправе жаловаться и бунтовать против своего начальника. Он должен покорно принимать все, что происходит. А коли станет совсем тяжело, всегда можно утешиться сознанием, что ты именно таков, каков есть. Но я не понимаю, чем ты недоволен. Живем мы тут как у Христа за пазухой.
— Ничем вас не проймешь.
— Если хочешь знать, это особенность великого человека. — Герман рыгнул и улегся возле корзины со снедью. Накрыл лицо салфеткой, руки сложил на груди. — Не тревожься понапрасну. Предоставь большие помыслы мне, я умею с ними управляться. У меня все в порядке, ясно? Пора кончать с бесполезными раздумьями и глупыми амбициями. Временами на меня нисходит блаженнейший восторг, я общаюсь с божественным и тогда чувствую себя одним из избранников. И сознавать это очень приятно. Боже мой! Вовсе меня разморило на солнышке. Разбуди загодя, до начала первого представления, ладно?
— Спите. Вы теперь только на это и годитесь.
— Да, а что? Между прочим, отшельник я блистательный.
— Будь вы пошустрей, пастор, отшельник из вас был бы никудышный.
— Больно ты говорлив. Не мешай, я буду спать.
Утро выдалось не по-майски жаркое. Чистое эмалево-голубое небо потихоньку затягивала дымка зноя. Изнемогшие птицы умолкали одна за другой. Подбородок у Германа отвис, из влажной дыры в бороде доносился умиротворенный храп. Длинный Ганс смотрел на него с отвращением.
Но что это? До первого представления еще далеко, а по дорожке к гроту направляются двое господ. Тот, что в темной крылатке, видать, знатная персона. А коротышка в военном мундире наверняка из нижних чинов, вон как егозит да юлит вокруг темной крылатки — аккурат такса у ног хозяина. Господи Иисусе! Длинный Ганс ахнул от изумления. И тотчас принялся трясти спящего Германа.
— Пастор!
— Хрр! Тьфу ты! Уже пора?
— Сюда идут двое. Один — фельдфебель. А другой… Господи спаси и помилуй, но, кажется, это шевалье…
— Шевалье де Ламот? Ах ты дьявол! Как он нынче выглядит?
— Как обычно, коварство на лице написано.
Герман достал очки.
— Как обычно! Ха! Ну-ка, ну-ка, мой мальчик… И впрямь он… шевалье де Ламот.
Фельдфебель в очередной раз поклонился и указал на двух грязных тюленей, что нежились на солнышке возле грота.
— Хорошо, любезный. Вот. Выпей за здравие короля.
— Ваша милость чрезвычайно щедры. Располагайте мною когда вам будет угодно.
— Хорошо, хорошо…
Фельдфебель зашагал прочь, бросив на своих давних супостатов злобный взгляд, который мог бы испепелить горы и обратить в пар океаны.
Шевалье в темной своей крылатке на секунду замер, лорнируя отшельников. Герман смотрел на него в упор, сердито и бесстрашно. Длинный Ганс осторожно отполз поближе к гроту.
— Чего уставились? Ступайте отсюда. Спектакль начнется в час.
Шевалье прижал к сердцу обтянутую перчаткой руку и отвесил церемонный поклон.
— Вы изволите шутить, барон. Я пришел сюда вовсе не затем, чтобы наслаждаться вашими лицедейскими талантами.
— Барон? Это еще что за насмешки? Вы что же, не узнаёте меня, Германа Андерца из Вальдштайна? Неужто я, по-вашему, гляжу этаким фельдмаршалом?
