Каиафа хотел что-то сказать, но, стремительно вскинув вверх руку, Пилат не дал ему слова.
— Давка началась сама по себе, — тихо и злобно произнес префект Иудеи, пристально глядя в лицо первосвященнику. — Иродовы провокаторы и та мятежная сволочь, которую он пригнал из Галилеи, сами себя передавили и изувечили. Боги их покарали за мерзость, насилие и убийство! И твой Бог, Иосиф, я уверен, к нашим богам присоединился, чтобы примерно наказать разнузданность и подлость, жестокость и, если угодно, святотатство! В Священном городе! Рядом с великим Храмом!
Каиафа молчал, и трудно было сказать по его лицу, какие чувства он испытывает к только что сказанному.
— А Ирод потом во всем происшедшем обвинил меня, — сказал Пилат. — И под разными предлогами стал увиливать от встречи со мной… Представляю, какие доносы он настрочил на меня в Рим!
И снова было похоже, что первосвященник хочет о чем-то спросить префекта, и снова Иосиф Каиафа ни о чем не спросил.
— Прости, что отнял у тебя время своими мрачными воспоминаниями, — сказал Понтий Пилат, цепко и зловеще глядя в лицо собеседнику. Но в следующее мгновение отвел глаза в сторону, прищурился, глядя в солнечную колоннаду, затем закрыл глаза, несколько раз тряхнул головой, а когда снова открыл и возвратил взгляд на лицо Каиафы, то уже совсем другие глаза были у префекта Иудеи: снова как будто бы виноватые, чуточку грустные и ласково-серые.
— Сейчас, как ты знаешь, трудные времена, — тихо сказал Пилат. — И я на тебя надеюсь. Я очень рассчитываю на твою всегдашнюю помощь.
— Чем я могу помочь? — почти тенором спросил первосвященник.
— Прежде всего своим пониманием. Сегодня, как никогда, ты должен понимать, что мы с тобой не конкуренты и, боже упаси, не противники, а искренние сторонники и близкие партнеры. Ты сам должен не только понимать, но и всячески внушать эту мысль другим руководящим членам синедриона и прежде всего великому Ханне.
Похоже, Каиафа несколько растерялся, услышав из уст Пилата о «великом Ханне», ибо ни разу еще префект так почтительно и возвышенно не именовал его тестя. Но тут же в глазах первосвященника мелькнула догадка, и мягким баритоном Иосиф произнес:
— Я понял, Пилат. Я попрошу увеличить… — Каиафа замялся и договорил уже по-гречески: —…размеры на шей тебе благодарности.
Пилат даже вздрогнул от досады.
— Не это, не это! Какие «размеры»?! Не о деньгах сейчас речь. Мне нужно ваше доверие. Мне нужно, чтобы ты и Ханна понимали и были твердо уверены в том, что мы с вами делаем одно и то же великое дело — обеспечиваем безопасность Иудеи и ее процветание в составе великой империи; что нашему плодотворному союзу изо всех сил противятся разного рода мошенники и подстрекатели вроде фарисеев и тетрарха Ирода Антипы. Хотя бы для того, чтобы не доставить нашим врагам радости, мы должны не поддаваться на провокации и действовать всегда заодно.
— Я понял, — снова по-латыни ответил Каиафа.
— Мне стало известно, — продолжал Пилат, — что несколько месяцев назад Ирод стал распространять слухи о том, что великий цезарь, дескать, всячески преследует иудеев. Да, несколько десятков твоих собратьев по вере он выслал из Рима на остров Сардинию. Но это было давно, и высланы были лишь те, которые оказались замешаны в непотребном поведении с женщинами и в других преступлениях перед законом. Насколько я знаю, у вас за это когда-то побивали камнями и сейчас не казнят лишь потому, что мы, римляне, проявляем гуманность и смертные приговоры по делам прелюбодеяния никогда не утверждаем. К тому же многие иудеи неизменно пользуются глубоким уважением у императора Тиберия. И ты, первосвященник Иосиф, и Ханна, учитель и тесть твой, — в их числе.
— Я понял… — начал было Каиафа, но Пилат перебил его:
— Стало быть, любые утверждения о том, что великий цезарь якобы преследует иудеев за их веру и обычаи, надо расценивать как подлую ложь и злонамеренное подстрекательство, а сеятелей этой лжи, распространителей гнусных измышлений следует немедленно арестовывать и предавать суровому и справедливому суду!
— Я понял. Буду разъяснять. Доведу до сведения, — договорил наконец первосвященник.
— Сложнее с фарисеями, — увлеченно продолжал Пилат. — Их клевета на нас, римлян, более хитрая. Они, например, обвиняют нас в многобожии, а это, как мне известно, противоречит вашим заповедям, и чуть ли не первой из них… Но заповеди эти не нам были даны, а вам. К тому же многие из римлян часто из богов выбирают какого-то одного бога и ему прежде всего поклоняются, считая его своим особым покровителем, радетелем и заступником. Для божественного Юлия, например, таким богом, вернее, такой богиней была Венера, которую он чтил наравне с Юпитером и от которой род свой производил. Лично я особое предпочтение отдают Аполлону, но не греческому музыканту и стрельцу из лука, а великому солнечному богу, источнику всяческого света, создателю законов и покровителю знаний. В Азии такого Аполлона называют Митрой, и некоторые даже считают его единственным богом или небесным правителем над другими богами и духами… Ваш Бог тоже ведь солнечный?
— Про нашего Бога нельзя так сказать, — с некоторым неудобством ответил Каиафа. — Если мы назовем его солнечным, то получится…
— Ну, солнечный, не солнечный — какая разница, — не дослушав, перебил первосвященника Пилат. — До тех пор, пока вы признаете, что на земле существует только один человек, которому свыше поручено управлять людьми и народами, и что человек этот — принцепс сената и римский император, которому, как богу, надо подчиняться, оказывать почести и приносить жертвы, то есть исправно и регулярно платить налоги, там, в небесах, верьте в кого вам заблагорассудится, поклоняйтесь своему единому Богу и прочих богов отрицайте!.. Хотя лично я поостерегся бы. Видишь ли, когда вы выбираете какого-то одного бога и только ему уделяете внимание, другие боги могут на вас обидеться. И вся ваша иудейская история, на мой взгляд, являет убедительное тому подтверждение… Марс, по крайней мере, вас явно недолюбливает, и, какие бы войны вы ни начинали, вы в них неизменно проигрываете. Разве не так?
Каиафа нахмурил лоб и принялся вновь исполняться величия.
Пилат же приветливо улыбнулся и доверительно сообщил Каиафе:
— Я даже собственной жене, своей Клавдии, разрешаю верить в вашего Бога. Она уже несколько лет интересуется вашими верованиями и культами. Она объясняет мне, что, дескать, все боги от этого Большого Бога произошли — так она его называет, потому что имени у него якобы нет, вернее, у него тысячи имен, но никому из людей не дано знать его сокровенного имени. Она утверждает, что вы, иудеи, раньше других народов этого Большого Бога познали и стали ему поклоняться. Что все мы у вас должны учиться. Потому что рано или поздно все люди на земле станут верить только Большому Богу и ему одному подчинятся… Но даже она, ваша поклонница, считает, что вы слишком сурово и презрительно относитесь к другим религиям…
— Я слышал, твоя жена вот-вот прибывает в Иерусалим, — в нетерпении уже перебил префекта иудейский первосвященник.
Пилат глянул на него и, видимо, понял, что несколько переусердствовал в своем сравнительном богословии.
— Да, послезавтра, к полудню, — быстро ответил Пилат.
— Я хочу… Мне бы хотелось… — Каиафа словно подыскивал латинские слова. — Предлагаю Ревекку, жену мою. Она покажет уважаемой госпоже Святой Город, будет сопровождать ее…
Словно раздвинулись стены и солнце залило помещение — так ярко засветилось лицо Пилата и засверкали глаза его.
— Спасибо, Иосиф! — воскликнул префект. — Какая честь! Дочь самого Ханны и твоя супруга!
Но следом за этим в глазах появился испуг, и Пилат растерянно произнес:
— Но ведь близится Пасха. Можно ли отвлекать почтенную Ревекку от приготовлений? У нее столько обязанностей!
— Почтем за честь… — Голос Каиафы покинул баритональные регистры и опустился в бархатный бас.
— Стоит ли утруждать?
— Ты всем нам доставишь удовольствие. Твоя жена впервые посещает Город…
— Нет, право, слишком большие хлопоты.
— Ты нас обидишь, если откажешься…
Пилат перестал отнекиваться и, бросив на Каиафу оценивающий взгляд, стремительно предложил:
— Сделаем так. Госпожа Ревекка покажет моей Клавдии Храм. Об этом она много лет мечтала. А дальше другие женщины займутся моей женой! Всё, решено! Не уговаривай — ни за что не злоупотреблю твоим великодушием и твоим гостеприимством!
Пилат встал с кресла, то ли подчеркивая свою решимость, то ли давая понять, что между ним и первосвященником теперь уже весь разговор окончен.
Каиафа тоже поднялся со стула, возвысившись над римским префектом царственной статью и великолепием священнического одеяния.
