Вероника тихонько ретировалась, оставив мачеху наедине с отцом выяснять отношения, и, раздевшись в гардеробной, уложила платье в сундук. Теперь ей не хотелось его носить. К тому же она была уверена, что Леонора проверит, сняла ли Вероника платье и куда его положила.
Так и произошло: немного времени спустя Леонора, высоко подобрав полы одежд, прошествовала мимо нее по галерее – стремительная, нетерпеливая, в сопровождении своих поджарых тонконогих псов. Стукнула дверь в гардеробной, лязгнули засовы сундука, и, после выразительной паузы, хлопнула его крышка. Вероника воочию могла представить себе в этот момент удовлетворенное лицо мачехи. Ну, и слава богу! Сама Вероника прекрасно обойдется без этого платья!
* * *
Служка, молчаливый и строгий, открыл им маленькую дверцу в воротах монастыря и, после долгого шествия по дворам и коридорам, ввел в служебное помещение задней части храма. Оставив их в просторном коридоре перед дверью приемного зала, сначала вошел один. Вышел быстро и, не поднимая головы, скромно пряча лицо в складках капюшона, вежливым жестом пригласил женщин войти.
В зале было сумрачно, прохладно и тихо. У дальнего окна, отвернувшись, стоял невысокий пожилой человек в светлой одежде монаха-доминиканца. Видимо, это и был падре Бальтазар, священник, с которым сеньора д’Эстанса договаривалась о приеме падчерицы на воспитание в монастырь. Служка подошел к нему и что-то тихо произнес. Священник кивнул и сделал ему знак удалиться.
Отчего-то Вероника была спокойна, хотя, казалось бы, столь серьезные перемены судьбы должны были заставить ее волноваться. Нет, она нисколько не волновалась. Более того, она испытывала странное радостное любопытство перед грядущим и сама этому удивлялась. Что-то важное и интересное ждало ее впереди… Что же? Что же?!
Она погрузилась в свои мысли-мечты и, пока Леонора произносила положенные приветствия, разглядывала помещение. Большой закопченный камин довольно сумрачного вида, огромный заваленный книгами и свитками стол на изогнутых ножках, строгое кресло с высокой узкой спинкой, суровое деревянное ложе в углу – комната произвела на Веронику сильное впечатление. Было ясно, что здесь жил человек аскетического склада и большой учености…
Вероника сделала усилие, чтобы сосредоточиться и разобрать, о чем так велеречиво вещает мачеха.
– …думая прежде всего о самой девушке, падре, – говорила Леонора. – У нее, как я уже говорила, своеобразный склад ума, но характер покладистый и…
– Я полагаю, сеньора, – холодно перебил ее священник, – что у меня достанет опыта разобраться в тонкостях ее натуры.
Нечто в его голосе привлекло внимание Вероники… она наконец подняла на него глаза… и обнаружила, что он, как видно, давно разглядывает ее – его усталые серые глаза смотрели на нее внимательно и… В их бездонной глубине мелькнуло что-то безумно близкое, знакомое, родное… И вдруг светлое ожидание и предчувствие неведомой радости стало «уплотняться», словно обретая зримые формы, и в ту же секунду Вероника, не отдавая себе отчета в том, что делает, бросилась священнику в ноги и выдохнула:
– Учитель!!! Наконец-то ты нашелся! Как долго ты не приходил!
Леонора с досадой дернула бровью:
– Я же говорила, падре, что она у нас не в себе! – Но, спохватившись, умильно добавила: – Надеюсь, наше скромное пожертвование на монастырь будет угодно Богу!
Но падре Бальтазар больше не обращал на Леонору внимания: во все глаза он изумленно взирал на Веронику и молчал.
– Встань, дитя мое, – наконец произнес он, поднимая ее за плечи, – встань и не волнуйся!
Она послушно встала, но продолжала смотреть на него с радостной любовью и в восторге шептала:
– Учитель, я совсем-совсем не волнуюсь, я же теперь с тобой! Просто я так рада! Очень!!!
Леонора что-то еще говорила, но священник слушал ее невнимательно и через некоторое время, наспех попрощавшись, выдворил восвояси.
– Что ж, дитя мое, – обратился он к Веронике, – отныне тебе предстоит жить в этой обители…
– С тобой, Учитель? – радостно перебила она.
Он смущенно кашлянул:
– Я буду рядом. Ты сможешь обращаться ко мне, когда будет нужда. Я имею в виду – кроме обычной исповеди: я – духовник сестер этого монастыря. Но твоей непосредственной начальницей будет отныне мать Тересия, настоятельница. Она сейчас придет, чтобы отвести тебя в твою келью, а после отдыха ознакомит со здешними порядками. Ты должна будешь строго подчиняться правилам обители и слушаться мать Тересию во всем.
– Хорошо, Учитель!
– Тебе следует называть меня «падре» и обращаться на вы. Поняла?
– Поняла, Учи… падре. А почему мне нельзя звать теб… вас по-прежнему?
– По-прежнему… – Он вздохнул. – Мы с тобой поговорим об этом. Как-нибудь потом. А пока просто будь послушной. Сеньора д’Эстанса сказала, что ты не слишком умна. С этим я еще разберусь. Но, в любом случае, для послушания много ума не требуется. Итак, я – твой духовник, а ты – послушница и воспитанница этой обители.
– Я буду послушной вам, падре! – Она оставалась радостной.
Он погладил ее по голове и, прислушиваясь к шагам за дверью, задумчиво добавил:
– Хотя «Учитель» мне отчего-то больше по душе…
* * *
Настоятельница понравилась Веронике. Это была невысокая женщина, немного похожая на ее родную мать, только не с настороженно-грустными, как у матери, а живыми и веселыми глазами. Ладонь ее, когда она взяла свою новую послушницу за руку, оказалась сильной и теплой. Это доставило Веронике удовольствие и еще больше расположило ее к матери Тересии. И Вероника решила, что будет слушаться матушку настоятельницу не только потому, что этого хочет Учитель, но и потому, что это было само по себе приятно.
Отчего Учитель не разрешил ей называть себя по-прежнему (как «тогда», в лесу), Вероника не стала думать: падре Бальтазар был не первым человеком, которого она знала «когда-то», неопределимо давно, и не первым – кто явно не «узнавал» ее. Вероника к такому привыкла: наверное, некогда произошло что-то, что необратимо изменило мир и людей вокруг нее. То, что она сама, к своему несчастью, почему-то пропустила или забыла. Правда, теплилась еще надежда, что Учитель на самом деле не забыл ее, а просто дает ей какой-то определенный урок – например, вспомнить и понять все самой…
– Вот твоя келья. Ты можешь оставить здесь свои вещи.
Вероника поставила в угол своей новой комнаты небольшой холщовый мешок, собранный заботливой дуэньей и политый ее слезами.
– Это все? – Брови настоятельницы поползли вверх.
Вероника кивнула, на всякий случай оглядев свой мешок: что с ним не так?
– Для молоденькой девушки удивительно мало, но для монастырской послушницы – похвально! – подвела итог мать Тересия. – Пойдем, я сама покажу тебе все необходимое.
* * *
Монастырь был небольшим и довольно старым, судя по толщине и замшелости стен и некоторой ветхости его ограды. Но зато за его задним двором простирался сад. Он показался Веронике необыкновенным! Старые кипарисы, грушевые и абрикосовые деревья росли вперемешку с лимонами и апельсинами. Посаженные без какого бы то ни было порядка лилии и розы соседствовали с левкоями и лавандой. А в самом конце сада без всякого ухода, зато вполне привольно росли кусты тамариска, заполняя собой все пространства до стен, ограждающих монастырь.
Когда мать Тересия показывала Веронике кухню, трапезную, бельевую, баню, комнату для рукоделия и другие помещения, та вежливо кивала, задавала свои скромные вопросы и немного рассеянно отвечала на вопросы настоятельницы. В саду же Вероника оживилась, в восторге вдыхая сладкие и нежные запахи.
– Сад стар, как и монастырь, – сказала мать Тересия, – да и подзапущен: когда-то было землетрясение, потом – чума. Мы ухаживаем за ним, как можем, но на хозяйственном дворе и в швейной мастерской руки нужнее.
– Можно ли мне здесь гулять хотя бы иногда? – Вероника коснулась шершавого ствола кипариса кончиками пальцев.
Мать Тересия проследила взглядом за ее рукой:
– Гулять? У тебя будет не так много свободного времени, Вероника. А впрочем, конечно. Только соблюдай общий и обязательный для всех распорядок.
Они побыли в саду еще немного, и мать Тересия с видимым удовольствием показала Веронике особый участок – посадки лекарственных трав.
– Мы используем травы очень широко: душистые – на кухне для приготовления разных блюд и заготовок, а лекарственные – в монастырском лазарете. В дни поста или во время болезни душистые травы – настоящее утешение для слабых и немощных. Правда, – настоятельница вздохнула, – у нас нет сестер, хорошо знающих траволечение.
– Я знаю многие травы, – отозвалась Вероника, склоняясь над розмарином и вдыхая-вбирая в себя его терпкий аромат.
– Вот как! Кто же учил тебя?
Вероника прекрасно помнила строгую молчаливую женщину, слегка сутулившуюся, хлопотавшую у круглого очага в длинном деревянном доме. Помнила и ее горшочки со снадобьями, пучки развешенных по стенам пахучих трав, охапки душистых цветов, которые та поручала Веронике собрать у ручья…
