Весь двор, генералитет и знатнейшее духовенство увидели в завещании Екатерины словно бы руку Божью и так единодушно поддержали Петра, что Меншиков благодарил Рабутина за мысль, высказанную так удачно.
Но светлейший хорошо понимал, что мальчик ещё сыроват, может поддаться чужим влияниям, и увёз царевича к себе во дворец, чтобы оградить его ото всех. Воспитателем его был назначен Остерман, хитрый интриган, а через неделю состоялось и обручение Петра с княжной Марией.
И тут заболел Меншиков. Жестокая лихорадка продержала его в постели всего две недели, но за это время весь мир изменился.
Пётр вёл дружбу с сестрой своей, Натальей, а у неё частой гостьей стала Елизавета, дочь Петра и Екатерины. Красивая, пылкая и бойкая Елизавета совершенно очаровала мальчика. Они ездили верхом на прогулки и охоты, Елизавета кокетничала с молодым наследником престола и уже объявленным императором, и Пётр забыл свою невесту. А тут ещё в друзья ему набился Иван Долгорукий — семью годами старше и опытнее во всех пороках. Он и пристрастил Петра к вину, картам и женщинам.
Встал с постели всесильный временщик, да скоро понял, что дни его у трона сочтены. Ссора следовала за ссорой, и всё из-за денег. Цех петербургских каменщиков поднёс императору 9 тысяч червонцев, и Пётр немедленно отправил их Елизавете через сестру. Меншиков отобрал деньги в казну.
Новая ссора, и снова из-за денег. Пётр потребовал у Меншикова 500 червонцев, опять для Елизаветы. И эти деньги отобрал Меншиков в казну.
И в тот самый день, когда приехал в Москву Артемий, император изгнал Меншикова, подписав указ, составленный Остерманом, о ссылке светлейшего. Пётр забросил все свои занятия, занялся пирушками и праздниками, предоставив Верховному тайному совету всю власть в стране.
Волынский сидел в Москве, ожидая решения своей судьбы, и ему случилось побывать и на коронации. Бабушка царя, Евдокия Лопухина, бывшая жена Петра I, бывшая монахиня, встретилась впервые со своим царственным внуком и была самой почётной гостьей на его короновании. Однако Артемий не заметил никаких родственных чувств, которые бы испытывал Пётр к своей много страдавшей бабке. Он просто назначил ей годовое содержание в 60 тысяч рублей и счёл все заботы исчерпанными.
С грустью видел Артемий, что никто не думал о России, каждый помышлял только о себе. И честолюбцы старались упрочить собственное положение, каждый норовил расположить к себе четырнадцатилетнего, избалованного ранним величием подростка. Особенно старался старый князь Алексей Григорьевич Долгорукий. Он хотел сделать то, что не удалось Меншикову, — женить императора на своей дочери Екатерине. Но мальчик не испытывал к ней никаких чувств. И тогда Алексей Григорьевич, как рассказывали Артемию шептуны, решился на крайнее средство. Напоив до беспамятства Петра, он подложил в его постель свою дочь и будто нечаянно зашёл утром в спальню императора. Сконфуженный и слабый с похмелья Пётр дал слово жениться на Екатерине Долгорукой.
Обручение было отпраздновано пышно, со всяческими церемониями и по всем старым боярским обычаям. Свадьбу назначили на 19 января 1730 года.
И тут судьба зло подшутила над Долгорукими. 18 января, не приходя в сознание, Пётр скончался — он сильно простудился на водосвятии и, кроме того, подхватил оспу. Через несколько месяцев Екатерина Долгорукая родила дочь...
Никто не занимался делом Артемия, и он почти безвыездно целый год проторчал в Москве, наблюдая за всем, что творилось у трона.
Изредка доходили вести о судьбе всесильного, когда-то светлейшего князя Меншикова. Его лишили всех чинов и званий, всё его имущество забрали в казну, а самого сослали в Березов Тобольской губернии. Здесь он и скончался 12 ноября 1729 года. Артемий много жалел о кончине князя Меншикова — он был одним из самых великих умов России, ближайший и самый деятельный сподвижник Петра I. «Не это ли ждёт и их всех, кто стоял в окружении Петра?» — часто думал Артемий.
Остерман теперь отступил в тень, предоставив Долгоруким выпутываться из того положения, которое они создали сами себе. Он предпочитал заниматься государственными делами, да кроме него никто ими и не интересовался. И Остерман стал расширять состав Верховного тайного совета. Прежде всего надо было укрепить его авторитет в армии, и Остерман ввёл в его состав двух фельдмаршалов, князей Михаила Михайловича Голицына и Василия Васильевича Долгорукого. Теперь Верховный совет мог похвалиться высочайшей аристократичностью — канцлер Головкин, уже старый и мало чем интересующийся князь Головкин, Остерман, двое князей Голицыных и четыре князя Долгоруких.
В ночь с 18 на 19 января вся верхушка русской аристократии собралась в Лефортовском дворце. Опять, как и при кончине Петра и Екатерины, маячил перед ними один и тот же вопрос: кому отдать престол, кто может наследовать Российское государство?
Верховный совет горячо обсуждал все кандидатуры на российский трон. Аристократы не могли и слышать о дочерях Петра — Анне и Елизавете. Только что кто-то робко заикнулся о них, как тут же поднялся возмущённый гул — незаконнорождённые, от лифляндской крестьянки. Даже о внуке Петра — Карле Петере Ульрихе Голштинском, — уже родившемся у Анны Петровны, старшей дочери Великого, не возникло и разговора. И потому решили все верховники, что мужская линия рода Романовых пресеклась.
Грустно и горько было слышать это Артемию, слонявшемуся по дворцовым переходам Лефортова. Собрание шумело в большой зале, но двери её были приоткрыты и столпившимся придворным отчётливо слышалось каждое слово.
Князь Долгорукий важно и обстоятельно начал было говорить о Екатерине Долгорукой. Дескать, умирающий оставил даже завещание, чтобы впредь невесте его быть государыней российской. Однако над князем только посмеялись: невеста не жена, да и тут известно, как сводили Долгорукие свою дочь с императором. Долгорукий смущённо отступил.
— Есть же бабка Петра, Евдокия Лопухина, — подал кто-то голос из самых старых.
Но те, кто стоял у трона, возмутились: монахиня, да и зачем эта старая калоша, если есть и молодые поросли царской породы — Екатерина, Анна, да ещё и Прасковья. Ну, Прасковью отвергли сразу — выскочила тайно замуж за безродного Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова, слабая и болезненная. Старшую тоже не след звать на российский престол: она замужем за герцогом Мекленбургским, тираном и самодуром, скитающимся по всей Европе и везде наживающим врагов. Услышит, что Екатерину звали на престол, явится, житья не будет от него. Да и Катерина уже давно живёт в Москве, столько лет без мужа, и пригляд за ней у голштинского камер-пажа. И старые повесы усмехнулись слегка: нравилось им перебирать грязное бельё царственных особ.
И сошлись на Анне: скромница, живёт в Курляндии на российском бедном пансионе, кровно русская, царская дочь, а что в фаворе у неё немец, Бирон, так можно потребовать, чтобы не возила его с собой в Россию.
Артемий не мог поверить этим словам: та девочка-царевна, что плыла по заснеженному лесу, словно по глубокой воде, может стать его повелительницей, русской царицей, государыней?
«Дай боже», — даже перекрестился он мысленно.
Он не видел её ровно двадцать лет, с той самой последней охоты в Измайлове, но даже теперь нежное чувство к этой высоконькой принцессе до сих пор, оказывается, живо в его груди. А ведь сколько событий, взлётов и падений было за это время! Нет, неистребимо живёт молодость в человеческой памяти, и всё, что было двадцать лет назад, кажется таким прекрасным, романтически окрашенным. Он очень любил свою жену, мать своих троих детей, разумницу и скромницу, а вот, поди ж ты, только услышал об Анне, и встрепенулось сердце, затеплилась память, и живо пришло на ум её лицо, и шубка, и соболья шапочка, и красивый конь, и подстреленная на лету птица...
Но, стоя в приоткрытых дверях залы, где рассуждали верховники, услышал вдруг Артемий слова, которые перевернули его сердце. Верховники собирались ограничить власть государыни «Кондициями», а всё государство держать в своих руках. Восемь человек в Верховном тайном совете, и без его согласия не могла Анна ни вступать в брак, ни назначать себе наследников, ни издавать новых законов, ни распоряжаться доходами казны, ни заключать мира, ни начинать войны.
«Это что же, — напряжённо думал Артемий, — вместо одного господина будет восемь, и к которому на поклон идти, неизвестно, и каждый будет одеяло на себя тянуть?» Однако он не был на совете, а лишь прислушивался к голосам верховников, доносившимся из большой залы, и не мог возражать.
«Да что ж гвардия, так и промолчит? — возмущённо спрашивал себя Артемий. — Так вот и урежут самодержавство? Кто-то же должен сказать об этом народу, кто-то обязан предупредить и Анну, что не все согласны на такое управление и что лучше один господин, нежели восемь».
