Кеймир стоял сбоку в толпе и смотрел на ашрафов, сидящих на ковре. Они подбадривали туркмен и посмеивались над ними. «Какой же ив них Джадукяр?» — думал пальван. Он хотел у кого-нибудь спросить, но в это время жесткая морщинистая рука легла ему на плечо. Кеймир оглянулся и встретился взглядом с Назар-Мергеном.
— Вах, пальван! — засмеялся он. — Ты тоже воевать надумал! Молодец, пальван. — Глаза у гургенского хана хитро бегали, он прятал их, будто хотел залезть Кеймиру в карман.
— Пока не записался, — ответил дружелюбно пальван, припоминая далекую прошлогоднюю ночь в кумыш-тепинской чайхане. В другом бы месте Кеймир напомнил Назар-Мергену о ней, но сейчас сила была на стороне персиян, и пальван повторил опять: — Пока не записался. Смотрю вот.
— Ну, ладно, если захочешь — скажи... — Назар-Мерген пошел своей дорогой.
Какие у него хитрые и злые глаза, подумал пальван, но тотчас забыл о нем, потому что увидел Смельчака. Протиснувшись к нему, Кеймир схватил его за руку и подтянул к себе.
— Ты тоже здесь? — спросил удивленно. — А я думал, ты колодец роешь.
— Не пойти ли и мне, пальван? — грустно спросил Смельчак.
Пальван, нахмурившись, дотронулся до рукоятки кожа. Смельчак замолчал. Пальван спросил:
— Кто такие на ковре, не знаешь?
— Как не знать! Вон тот, что сбоку сидит, — это Гамза-хан, отец твоей жены. А вон тот, в круглой шапке — Мир-Садык. Неужто не узнал его?
— Вон оно что, — удивленно проговорил пальван и в это время увидел, как над ухом Мир-Садыка склонился Назар-Мерген и что-то ему зашептал. Тот тотчас поднялся с ковра, и вместе они потерялись в многолюдной толпе.
— А где Джадукяр? — спросил Кеймир. — Много о нем слышал, но так и не довелось увидеть.
— Он там, — отозвался Смельчак, указывая рукой в ноле, где стояли конники и толпились рядом с ними наемные туркмены.
Вскоре пальван не только увидел, но и услышал его голос.
Войско построили. Подъехал Джадукяр. Толпа приблизилась к самым спинам наемных солдат. Кеймир и Смельчак подошли тоже. Джадукяр сидел на белом коне. На голове у него был тюрбан с длинными павлиньими перьями. Темно-оливковое лицо, орлиный нос и толстые губы заставляли думать, что он араб, хотя никто не сомневался в его уйгурском происхождении.
— Эй, йигитлер! — громко, зычным голосом, прокричал Султан-хан Джадукяр. — Да осветит аллах пути ваши, туркмены! Да пусть вспомнит каждый из вас, что по начертанию аллаха защищали туркмены святое знамя Ша-ха-Аббаса и Надир-шаха и не было им равных в боях. Да почтит каждый из вас огнем и саблей память своих великих предков Ак-Коюнлу и Кара-Коюнлу, под копытами коней которых дрожала земля и люди падали на колени! Царь-царей, шахиншах, солнцеликий Фетх-Али позвал ныне вас очистить зубцы его короны от духа и пыли врагов! Вы — верноподданные его!
— Вах, когда это иомуды стали подданными шаха?! — удивился Смельчак. — Если он Султан-хан, так ему можно врать! Эй, Джадукяр, зачем говоришь «элиф», когда знаешь что «би»!
Джадукяр на мгновенье прервал свою речь. После минутного замешательства он продолжал снова, а фарраши, что стояли сбоку, бросились в толпу отыскивать того, кто дерзнул крикнуть такое.
Кеймир дернул своего друга за рукав, сказал тихонько:
— Ну и язык у тебя. Так и просится, чтобы его вырвали. Пойдем-ка отсюда.
Они свернули за шатер и между арб направились к морю. Там у самого берега сидели женщины, подростки в мешками в ожидании, когда кто-нибудь поведет лодку на остров и захватит их хлеб, полученный от каджаров. Кеймир взглянул на них и крикнул, чтобы грузились.
До самого темна пальван тем лишь и занимался, что гонял свой парусник с берега на берег. Только к вечеру, когда все женщины и дети были отправлены на остров, а мужчины, вступившие в шахское войско, сели на арбы и поехали в Астрабад, Кеймир повел суденышко к своему берегу. Было уже совсем темно. На небе засветились первые звезды, когда он, бросив якорь и сказав Меджиду в Смельчаку, чтобы как следует привязали киржим, усталой походкой направился к своей юрте. Подходя, услышал надрывный плач ребенка и ускорил шаг. Предчувствием недоброго облилось сердце. Откинув полог, Кеймир увидел старуху-мать. Она ходила по кошме, укачивая на руках внука. Лицо и глаза ее выдавали тревогу. Кеймир растерялся.
— Где Лейла? — спросил он.
— Кеймир-джан, уже давно она вышла из кибитки и все еще не возвращалась, — испуганно отозвалась мать. — Я ходила к соседям, у них ее тоже нет.
Кеймир выскочил наружу и быстро направился ко двору Меджида. Там, возле горящего тамдыра, он нашел его мать. Пальван спросил у нее, не заходила ли Лейла, Та ответила, что жены пальвана здесь не было, и суетливо запричитала:
— Упаси аллах, куда же она делась! Может, к ним ушла? — указала она вдаль, где жили люди Булат-хана.
Пальван быстро зашагал к соседнему кочевью, не веря, что жена может пойти туда. Он ускорял и ускорял шаг, пока не перешел на бег. У самых кибиток немного отдышался и ровной походкой подошел к женщинам, горячо обсуждавшим события дня. Спросил с деланным безразличием:
— Не заходила ли моя жена? Говорят, пошла к кому-то в гости, да что-то долго засиделась.
Однако голос у пальвана дрожал, и женщины почувствовали, что случилось какое-то несчастье.
— Аю, Джерен! Аю, Бике, не видели, не заходила жена пальвана?
— Нет, не видели. Да разве она сюда придет! — послышалось в ответ.
И Кеймир, резко повернувшись, пошел, а потом что есть духу побежал к своей кибитке.
Как и прежде, он услышал пронзительный плач сына. Теряя терпение, пальван рванул килим, заглянул в юрту.
— Нет ее?..
— Нет, Кеймир-джан, нет, — вытирая слезы, выговорила мать.
— Где же она? — он выскочил, как сумасшедший, завертел головой туда-сюда, рванулся к берегу моря. Громкий тоскующий голос разнесся над берегом острова:
— Лейла! Лей-ла-а!..
Тоскующий вопль утонул в бушующих волнах Каспия.
Последнее, что ей запомнилось, — это белый мешочек с сюзмой. Он висел, привязанный к жерди, воткнутой рядом с кибиткой. Лейла потянулась, чтобы снять его. В этот миг над головой мелькнуло что-то черное. Будто большое птичье крыло накрыло ее и оторвало от земли. Она потеряла сознание. В чувство пришла нескоро. Очнулась от тряски и боли в ногах. Пыталась закричать, но леденящий страх сдавил горло. Тут же до ее сознания дошло, что она лежит на чем-то жестком, а голова и ноги болтаются без опоры. Лейла потянулась рукой, срывая с лица покрывало, и внизу увидела бешено скачущие ноги лошади. Все стало предельно ясно: ее похитили. Она лежит поперек седла, за нею сидит всадник, и, щелкая камчой, гонит коня во весь дух.
— Веллек-джан, милый, — со слезами еле вымолвила она, вспомнив о маленьком сыне.
— Ханум очнулась! — крикнул над ее головой всадник.
Тотчас послышалось в ответ:
— Останавливаться не будем. Скоро чатма, там отдохнем!
И Лейла опять впала в забытье.
Был день, когда ее сняли с коня, внесли в чабанскую чатму и привели в сознание, налив в рот теплого чаю. Открыв глаза, она увидела склонившихся над ней двух мужчин. Как только она заморгала, один сказал:
— Ну вот, аллах всемилостив, вернул к жизни бедняжку.
— Мой Веллек-джан, мое дитя, — застонала и заплакала Лейла, срывая с головы черное покрывало, в которое она была закутана.
— Успокойтесь, ханум, вы среди своих, — ответили ей. Она взглянула на человека в сердари и круглой шапке, узнала его — это был управляющий поместьем ее отца.
— Мир-Садык? — произнесла она тихо, и в памяти ее воскресли картины ноукентской жизни. Зеленые лесистые горы, скалы, обрывы, речка и водопад возле отцовского поместья. Во дворе мраморный фонтан. Лейла сидела с книгой, когда он подошел и спросил, как ему увидеть, госпожу Ширин-Тадж-ханум...
— Мама жива? — спросила она.
— Жива и давно ждет того дня, когда вы, ханум, вернетесь к ней! — радостно ответил Мир-Садык. — Больше года, ханум, мы охотились с Назар-Мергеном, чтобы увезти вас. Наконец-то вырвали из ада. Через день-другой вы увидите и отца своего. Счастье целиком возвратится я вам, ханум.
Лейла покачала головой и смежила мокрые ресницы, «Счастье мое потеряно», — с горечью и болью в сердце подумала она, вспомнив о сыне и Кеймире, Неодолимое желание вернуться скорее назад, припасть к розовым щечкам малыша, прижать его к своей груди, обнять мужа и уснуть на его твердом могучем плече вызвали у Лейлы обильные слезы и рыдания.
— Успокойтесь, ханум, — улыбаясь и покачивая головой, произнес Мир-Садык. — Я понимаю, вы рады, что вырвались из плена и едете домой. Но лучше бы вы смеялись, ханум. Всякие слезы, даже слезы счастья, мужчине причиняют огорчение.
Лейле вдруг захотелось высказать свою боль, но она вовремя спохватилась. «Зачем ему говорить? — мелькнула мысль. — Он никогда не поймет этого. Если хочешь оказаться вместе с мужем и сыном, то надо бежать. Делай вид, что радуешься, а сама думай о бегстве. О аллах!» — Лейла посмотрела на вход в чатму и тут подумала, что она даже не знает, далеко ли ее увезли от дома.
