Лейла покачала головой и смежила мокрые ресницы, «Счастье мое потеряно», — с горечью и болью в сердце подумала она, вспомнив о сыне и Кеймире, Неодолимое желание вернуться скорее назад, припасть к розовым щечкам малыша, прижать его к своей груди, обнять мужа и уснуть на его твердом могучем плече вызвали у Лейлы обильные слезы и рыдания.
— Успокойтесь, ханум, — улыбаясь и покачивая головой, произнес Мир-Садык. — Я понимаю, вы рады, что вырвались из плена и едете домой. Но лучше бы вы смеялись, ханум. Всякие слезы, даже слезы счастья, мужчине причиняют огорчение.
Лейле вдруг захотелось высказать свою боль, но она вовремя спохватилась. «Зачем ему говорить? — мелькнула мысль. — Он никогда не поймет этого. Если хочешь оказаться вместе с мужем и сыном, то надо бежать. Делай вид, что радуешься, а сама думай о бегстве. О аллах!» — Лейла посмотрела на вход в чатму и тут подумала, что она даже не знает, далеко ли ее увезли от дома.
— Дженабе-вали, — спросила она устало, — где мы теперь? Далеко ли от острова?
— Да, ханум,— с готовностью отозвался Мир-Садык.— Вот уже целую ночь и весь день скачем к Астрабаду.
Лейла скорбно улыбнулась: думать о бегстве бесполезно. Если даже убежишь, то все равно не доберешься. По пути схватят и другие. Страшная усталость навалилась на нее. Казалось, мозг отказался работать, мысли притупились. Лейла тут же, сидя, прислонившись к камышовой стенке чатмы, уснула. Ее разбудили на рассвете, сразу же они пустились в путь.
Теперь она сидела позади Мир-Садыка, держась за его сердари. Конь бежал рысью, но и при такой не очень быстрой езде она замучилась и молила аллаха — поскорее бы кончилась эта пытка.
Еще одну ночь она провела в кибитке Назар-Мергена, в Кумыш-тепе. Перед тем как лечь спать, долго сидела в сторонке на кошме я смотрела, как разговлялись кислым молоком и чуреком мужчины. Ей тоже дали поесть. Лейла нехотя пожевала корочку и отложила ее в сторону. Сын, маленький Веллек-джан, заполнял все ее существо. Она думала только е нем: «Кто его накормит? Выживет ли бедняжка? Неужели я такая несчастная, что не смогу больше никогда прижать его я себе?» Эти мысли лишали ее аппетита, приводили в отчаяние; она была так беспомощна.
Хозяин кибитки, то и дело снимая нагар со свечи и шумно потягивая из пиалы чай, говорил в простуженный нос,
— Дженабе-вали, Гамза-хан теперь отдаст мне мою жену и детей? Ведь так он сказал! «Найдешь мне дочь — возьмешь свою семью».
— Отдаст, отдаст, — небрежно отвечал Мир-Садык, и Назар-Мерген воодушевленно пояснял:
— Я ведь сразу догадался, где она. Этого йигита Кеймира я давно знаю. Я сразу дал слово тебе, дженабе-вали, что птичка будет наша!
Мир-Садык покосился на хозяина кибитки и взглянул на Лейлу:
— Не обращайте внимания, ханум, на его слова, — вопросил он. — Что может сказать этот неотесанный...
И опять Лейла спала на кошме и подушке, но без одеяла. В кибитке Назар-Мергена кроме нескольких кошм и очага с чайником ничего больше не было. Чуть свет снова сели на коней и скоро приехали в Кара-Су. Здесь у базара Мир-Садык остановил первую попавшуюся карету — она принадлежала купцу из Астрабада, — посадил в нее Лейлу, сел сам, и поехали дальше. Навар-Мерген ехал бок о бок в седле, вел в поводу коня Мир-Садыка.
Солнце опускалось за лесистые астрабадские горы, его жаркие лучи полыхали на верхушках буков и платанов. Горожане спешили к своим очагам, возвращаясь из предместных селений, когда в ворота Астрабада въехала карета с дочерью Гамза-хана. Лейла смотрела в оконце на тесные, застроенные е двух сторон, улицы и чувствовала, как захватывало у нее дыхание. То ли, привыкнув к острову, она задыхалась в этой нагроможденной тесноте, то ли близкая встреча с матерью волновала ее так сильно.
Но вот карета последний раз свернула в тесную улочку и подъехала к дому Гамза-хана, пристанищу многих его предков. Громадное сооружение, напоминавшее средневековый замок, возвышалось над низенькими мазанками горожан. В стенах крепости не было окон, только несколько маленьких квадратных отверстий виднелось вверху — через них можно было обозревать весь город. На фронтоне здания красовался барельеф Льва и Солнца. Въехав под своды, карета остановилась у железных ворот. Мир-Садык взял у кучера кнут и постучал черенком по железу. Он повторил стук несколько раз, прежде чем за воротами послышался грубый недовольный голос привратника. Мир-Садык назвал свое имя, был узнан, и ворота растворились, впуская повозку.
Лейла прильнула к окошку, разглядывая уже забытые айваны и балконы с ажурными парапетами и крутыми лестницами. В центре дома, в приемной, было темно. Не было света и в мастерских. Только женская половина дома была освещена, и на балконе, за парапетом, виднелись снующие тени. Видимо, служанки подумали, что вернулся Гамза-хан, и забегали, чтобы угодить ему. Конечно же, ни они, ни сама Ширин-Тадж-ханум и не подозревали, что в дом вернулась Лейла. Неожиданные слезы — слезы дочери перед встречей с матерью — хлынули из глав Лейлы, и она, выскочив из кареты, со словами: «Мама! Мама!» бросилась к лестнице и — вверх, на балкон.
— Аллах, что там такое?!
— Кто приехал?! — послышались тревожные голоса служанок.
Но вот они увидели Лейлу и со всех ног бросились в покои Ширин-Тадж-ханум, громко крича:
— Госпожа Ширин-Тадж-ханум! — звали они ее, хлопая дверьми. — Госпожа, вы посмотрите, кто вернулся! Дочь ваша, Лейла, цветок гранатовый!
Ширин-Тадж-ханум, взволнованная сообщением, обхватив ладонями виски, чтобы не лишиться чувств от неожиданно прихлынувшей радости, бежала навстречу, и из ее уст вырвалось бессвязное:
— Лейла!.. Птичка!.. Где?.., Где?.. Неужели!..
Но вот мать и дочь кинулись в объятия друг к другу и заплакали: громко, навзрыд, едва выговаривая ласковые слова, на какие только способны чувственные сердца. Госпожа зашлась в радостном исступлении. Служанки бросились к ней с чашечками, дали выпить шербета. Успокоившись немного, она начала пристально разглядывать дочь, изучая каждую новую черточку на ее лице. Ладонью она мягко тронула налившиеся и затвердевшие, как камень, груди дочери и испуганно заглянула ей в глаза.
— Да, мама, да! У меня там остался сын, — всхлипнула Лейла и, упав головой в подол матери, залилась слезами.
Ширин-Тадж-ханум растерянно смотрела по сторонам, гладила дочь и приговаривала:
— Ничего, джани моя, ничего... Успокойся... Ничего, птичка моя.
Наплакавшись, Лейла принялась рассказывать все подряд с того момента, как ее похитили из их летнего поместья, и до того, как вновь возвратилась она к матери. Мать слушала ее, перебивая рассказ горькими восклицаниями, тяжкими вздохами, но сердцем понимала, что Лейла там нашла свое счастье. Это угадывалось и по интонации ее голоса, и по тому, как ласково говорила она о своем муже Кеймире и маленьком сыне. Страх закрадывался в грудь Ширйн-Тадж-ханум: «Дочь не вынесет разлуки с ними. Она так молода и чувствительна. Но и не отдашь же ее назад! О, аллах, помоги мне!» Ширин-Тадж-ханум в слезах думала, чем можно развеять тоску Лейлы, как усыпить в ней любовь к тем двум — сыну и мужу, которые теперь призраками будут летать над замком Гамза-хана. Разве к такой черной участи готовила Ширин-Тадж-ханум свою дочь! Разве думала, когда пеленала ее, когда укладывала спать в колыбель, что маленькая Лейла станет добычей кочевников. Далека была Ширин-Тадж-ханум от этого. Уроженка высокочтимого племени каджар, ветви юкары-баш, она и дочь свою заранее видела в высших дворцовых кругах, где блистала сама. Именитая Ширин только по воле случая не стала женой Мехти-Кули-хана, ее обошла более красивая соперница на ее же родовой ветви. Ширин вышла замуж за воина Гамза-хана, приблизив его самого ко дворцу, а сестры ее удостоились более высокого счастья: одна из них была женой наследного принца Аббас-Мирзы, другая состояла в браке с другим сыном шаха — Мухаммед-Али. В высших астрабадских кругах Ширин-Тадж-ханум пользовалась большими почестями. Иногда за нею не так заметен был ее муж —
Гамза-хан. И потому он на любил брать ее е собой на пышные празднества и пиршества, хотя противиться ее желанию ни в чем не мог. Купаясь в роскоши и почете, госпожа Ширин-Тадж-ханум только и мечтала о том, когда подрастет Лейла и ее можно будет представить свету при дворце Мехти-Кули-хана. А потом с его помощью Лейла могла бы поехать в Тегеран на смотр принцесс в роли подружки дочери хакима. Там и нашелся бы знатный хан или полководец, который приметил бы Лейлу, и счастье бы ее засверкало гранями драгоценного бриллианта. Об этом когда-то мечтала Ширин-Тадж-ханум, но теперь ее прежняя мечта была растоптана жестокими прихотями судьбы. Госпожа не находила способа, который помог бы вытянуть Лейлу из черного болота полудикарской жизни. И только предостережением сверлило в ее мозгу: «Надо скрыть, что Лейла — мать, что у нее есть сын. Пусть думают, что она по-прежнему чистая девушка, какой ее знали раньше...» Утешив себя этой мыслью, Ширин-Тадж-ханум подняла с колен голову Лейлы, вытерла ее слезы подушечками холеных пальцев и улыбнулась:
