Костюков не отрывал взгляда от ювелира, от мехов, от вспыхивавших и тускневших угольев, от ковшика, в котором плавилось серебро, от небольшой, с лошадиную лодыжку, наковальни и маленького молотка... Все вбирал в себя взгляд, все охватывал с жадным и неподдельным интересом.
Где-то вдалеке послышался гвалт, крики и топот бегущих людей.
— Что там приключилось? — обеспокоенно осведомился Юмаш у ювелира.
— В прошлом году старший сын Тулебая отправился на базар в Уфу. Его схватили башкиры, обвинили в том, что он когда-то совершал на них набеги. Парень и сейчас еще томится у них в плену. Жена его была на сносях. Пришла ей пора рожать, но уже пять дней мучается, бедняжка, а разродиться никак не может. Местные знахари оказались бессильными помочь ей. В это самое время в ауле прослышали, что к султану Батыру приехал ученый человек, лекарь. Люди толкуют всяк по-своему: одни утверждают, что он из Бухары, другие — что из Хивы, а третьи — что из Герата. Больных заговаривает, обрезание делает, по книгам гадает... В общем, люди уверены, что он настоящий чудотворец! — Видно, лекарь и его чудеса вызывали у ювелира жгучий интерес, ничуть не меньший, чем у остальных аулчан. — Все больные и страждущие так и валят к нему. Но он, рассказывают люди, ни на шаг не отлучается из дома султана Батыра. Три дня подряд Тулебай посылал за ним гонцов, но ничего не добился. И что любопытно, многих он даже осматривать не берется, говорит: «Что-то в тебе сидит нечистое, кто-то тебя подзуживает на неугодное богу дело. То ли джинн, то ли гяур. Может, был недавно сотрапезником какого-нибудь иноверца или подошва твоих сапог коснулись его следа? Хворь твоя не от аллаха...» Вот так-то! Особенно строг и непримирим святой к тем, кто приезжает сюда из ближних аулов: «Вами овладевает зло и дьявол, опасность грозит людям, скоту, табунам и отарам, будете пребывать в покое и сытости, но и они не будут продолжаться вечно. Туманов будет много, болезней, лихорадки, напастей всяких...»
Люди его умоляют: «Ойбай, светлейший, неужто же дадите нам погибнуть, неужто нет у вас заклинаний от зла, снадобий и лекарств от болезней?! А он им в ответ: «Ваши беды есть и будут от нечистой силы, виною им отступники от святой нашей веры! В опасности не только вы, но и я! И не помогут нам ни жертвоприношения, ни лекарства, ни заклинания! Тут помочь может лишь одно: увидите неверного — убивайте его. Потом изжарьте его кости, растолките их в порошок, смешайте с его кровью и выпейте — это единственное снадобье. Если что и поможет, то лишь это!» От Тулебая-шепелявого святой тоже отвернулся: «Неподалеку от твоего аула находится дьявол!» Но Тулебай так слезно упрашивал его, что святой сжалился все-таки и вот пожаловал!
Юмаш насторожился, а Костюков больше был заинтересован, чем напуган рассказом ювелира. Сергей начал тормошить своего спутника, словно торопил его пойти и взглянуть на все происходящее собственными глазами.
— Зердеке, тогда и мы сбегаем, посмотрим на святого! — сказал Юмаш.
— Сходите, сходите, я бы сам к вам присоединился, да человеку, у которого раздуты мехи и плавится серебро, нельзя отлучаться надолго, — ответил им ювелир.
Вокруг юрт Тулебая, расположенных за аулом, толпилось множество людей. Юмаш и Костюков затесались между ними.
Юрта, где находилась роженица, тряслась так, будто в нее запустили сотню коров и заставили их бодать рогами стены. Затаив дыхание смотрела толпа на юрту, в которую недавно вошел святой.
Рябой мужчина, спутник святого, не закрывал рта, прямо-таки захлебывался:
— Вчера святой, после того как отбыл посланец вашего бая, долго не мог успокоиться — то вскочит с места, то сядет, то опять вскочит. До вечера метался, бормотал что-то, потом всю ночь, аж до самого рассвета, творил молитву и заклинания. А сегодня утром и говорит: «Около женщины, той роженицы, находится поблизости дьявол, злой дух, с каким никогда прежде мне не приходилось встречаться! Волосы у него светлые, глаза голубые, вроде бы на вид и спокоен, а руки и ноги людям вяжет! Мои добрые духи всю ночь шептали мне, остерегали: не езди туда, опасно? Но как не поехать? Не сидится мне что-то спокойно, будто кто-то так и толкает, так и подзуживает: поезжай! Будь, что будет — отправлюсь в пасть к дьяволу!..» Да-да-да, прямо так и сказал мне святой. Только мы отъехали чуть от дома, святой как закричит, обратив свой лик к Мекке: «Ох, надо вернуться, надо! Чует мое сердце беду, уж и не знаю, не ведаю, останусь ли живым!» — А сам плачет, слезами обливается: «Есть у меня два духа-хранителя. Один всегда сопровождает меня, находясь по бравую руку, его имя Албет. Он никогда не отступался от меня, он всегда был рядом. Слева от меня — дух по имени Албат. Он сильнее Албета, но и строже, и упрямее, обидчивее. Чуть ослушаешься его, тотчас же улетает с кличем: «Чу, Каракуйрык!» И теперь он меня покинул, унесся прочь. Хорошо, что хоть Албет остался со мной».
Всю дорогу святой обливался слезами и потом печалился: «Это дьявол закрыл своим пакостным мизинцем выход младенцу. Ох, не знаю, боюсь, справится ли с ним мой добрый Албет?..»
Из юрты неслись крики, вопли, рычание святого. Женского голоса слышно не было.
— Ох, бедняжка, дьявол ее не отпускает! Скрутил — звука издать не может! — охали, жалели роженицу старухи.
И вдруг из юрты выскочил человек. Лицо его блестело от пота, чалма в беспорядке, халат распахнут... Как подкошенный упал он на землю. Посох отлетел в сторону, кинжал с костяной рукояткой выпал у него из рук и с размаху воткнулся в песок совсем рядом с лицом святого.
Толпа в ужасе отпрянула. Святой лежал, колотил по земле кулаками.
— Албат! Албат! — вопил он, что было мочи, а потом стал жевать песок.
Люди схватились за вороты, зашептали молитвы. Святой сорвал с головы и отшвырнул прочь размотавшуюся чалму. На макушке осталась тюбетейка, обвешанная косточками каких-то мелких тварей. Затем нащупал рукой кончик чалмы и начал наматывать ее на голову. Сделает моток и бормочет: «Этим, нетерпение, я связал твои руки-ноги... Этим, зависть, а этим, похоть, я тебя связал... А теперь, корыстолюбие, тебя...»
Костюков считал: святой обернул материю вокруг своей головы шестьдесят раз.
Потом святой сел, поправил чапан, снял пояс и семь раз завязывал и развязывал его, приговаривая: «Этим режу путь самоуверенности и открываю путь добродетели, этим закрываю путь гневу и даю путь терпению, этим преграждаю путь скупости и безбожию, этим освобождаю путь щедрости и набожности...»
Человек, только что походивший на безумца или дервиша, превратился в одно мнговение в благообразного святого.
Он снял с шеи четки из джидовых косточек и стал пальцами перебирать их, нашептывая себе под нос.
— А святой-то, слышал я, и мулла отменный! Знает все девяносто девять имен аллаха! — донесся до Костюкова восторженный шепот какого-то аксакала.
Между тем святой сидел тихо и неподвижно, будто задремал. Лишь слегка дрожали длинные ресницы и беззвучно шевелились губы. Когда он перебрал все косточки на четках, то стал едва заметно покачиваться из стороны в сторону и вдруг как завопит:
— Иа ил аллах ил аллах!
— Иа ил алла ил алла! — вразнобой подхватила толпа.
— Иа аллах! — загремел голос святого.
— Иа алла! — послушно повторила, будто отара овец проблеяла, толпа.
— Иа ху! — протяжно затянул он.
— Иа ху! — понеслось следом.
— Иа хак! — воззвал он, обратив взор к небесам.
— Иа хак! — вторил ему хор голосов.
— Иа хай! — грозно вытаращил глаза святой.
— Иа хай! — склонили люди головы.
— Ия каюм! — начал озираться по сторонам святой.
— Иа каюм! — завороженно пропела толпа.
— Иа каххар! — выкликнул он.
— Иа каххар! — прижали люди руки к груди.
Святой начал вдруг подниматься, вращать глазами. Шея его задвигалась с невероятной быстротой. Тело затряслось, задрожало мелкой дрожью, руки то вздымались вверх, то опускались на колени. Глаза его были вытаращены и, казалось, готовы были пронзить каждого взглядом...
Святой закружился в диком танце. Он весь ходил ходуном — его тело, голова, руки, ноги, чалма, одежда... Толпе чудилось, что это не святой кружится в стремительном, вихре, а земля и небо, и степь, и юрта с роженицей, и они сами. Святой вращался, вертелся как веретено, не зная устали, не ведая головокружения. Начала опять разматываться его чалма, ложиться на землю послушной змеей. Щелкнула застежка на поясе, и святой упал на землю. Он вынул из песка кинжал и поднес его к самым глазам. Стальное лезвие под его взглядом сначало почернело, потом посинело, стало краснеть, будто его держали над огнем. Когда оно должно было вот-вот расплавиться, святой издал мощное «пфу», плюнул на него, и лезвие зашипело.
Он поднес лезвие к чапану, и чапан задымился; запахло гарью. Он стал лизать его. Каждый раз, когда он касался лезвия, языком, толпа издавала громкое «ах!» Святой схватил кинжал зубами и вдруг прыгнул на шанырак юрты. Вынул кинжал изо рта, взял его в руки и стал делать движения, будто точил лезвие о солнце. Он издавал какие-то бессмысленные вопли, заклинания, потом опять пустился в пляс. Войлок под его ногами слетал, соскальзывал с остова юрты на землю. Скоро от белоснежной юрты остался один лишь деревянный остов, окрашенный в красный цвет.
