— Хожу…
— Ну ходи пока, — разрешил Ангел. — А надоест, так скажи, я тебя сведу.
— Ладно, — согласился Андрей. — Обязательно скажу… Где же ваша Альбинка?
— А к Понокотиным пошла, — махнул рукой Ленька. — Каши они наварили и едят. А мне картошка достается. Да ничего, я-то ангел, мне и так хорошо. Мне всяко хорошо. Нынче кого захочу, того и сведу.
— Многих березинских-то свел? — осторожно спросил Андрей, чувствуя озноб возле огня.
— Порядочно, — доставая картошку, сказал Ангел. — С бати твоего начал. Теперь уж пятого хочу прибрать. Кое-каких ребятишечек поприбирал, болеют… Мне бы вот ружье… Слушай-ка, а где твоя сестрица? Бе-еленькая такая была…
— Ты же ее свел.
— Не-е, ее я не трогал! — Ленька выпучил глаза и вытянул губы трубочкой. — Чего это я ее-то? Я на ней жениться хочу. Ты бы вот на Альбинке нашей, а я на ей. И были бы мы родня. Тогда бы ты до-олго жил, сколь захотел. А ребятишек бы у нас было!.. Ни один бы не помер. И ружьёв бы купили штук двести…
Андрей почувствовал, что еще мгновение — и он начнет верить всему сказанному Ленькой; и станет с ним разговаривать нормально, без всякой скидки: сидят два старых товарища и мирно беседуют…
— Мне пора, — сказал он и встал.
— Возьми картошки-то на дорогу…
— Спасибо. Возьму… Передай Альбинке поклон.
— Дак если что — приходи, — посоветовал Ангел. — А сестрицу твою я не водил; не путай меня. Нынче я и без тебя путаюсь…
Несколько дней Андрей не мог отойти далеко от села, словно опасался, что, уйдя в тайгу, уже совсем оторвется от людей и жилья; а в той, таежной жизни угадывалось нечто дикое и звериное. Он бродил кругами по-за околицей, пересекая волчьи следы, добирался до чьего-нибудь гумна или бани, ночевал и снова уходил в лес. Всегда хотелось есть; картошка, что дал Ангел, кончилась, а идти к тетке Пелагее было стыдно; к другим же он не заходил. Неизвестно, сколько бы ему еше мотаться у села, не наткнись он на спрятанных в лесном шалаше коров. Чьи они, определить было невозможно, и Андрей, побродив вокруг, присел под сосной ждать. Авось придет кто знакомый и можно попросить молока.
Прошло часа два, — а дело было утром, уже начинало светать, — когда он услышал шаги на тропке. В сумерках он различил две женские фигуры с вязанками сена на спинах и, чтобы не пугать, спрятался за сосну. Женщины приближались. Сердце вдруг забилось у горла…
Прежде он узнал ее голос, хотя говорила она испуганно и коротко. И лишь потом различил лицо. Альбинка с Машей Понокотиной стояли саженях в четырех, у его следа, пересекающего тропку.
— Это Андрей Березин! — говорила Альбинка. — Ты слыхала, тут он! Объявился. Бродит кругом и по баням ночует.
— Ой, господи, — ахнула Маша Понокотина. — Да неужто!
— Он! Кому еще! Его же ищут!
— Слыхала, — боязливо озираясь, выдохнула Маша.
— Так пошли, скажем, что здесь! — вдруг позвала Альбинка. — Или выследим его.
Андрей не поверил ушам своим, решил, что не разобрал толком, что упустил какое-то слово…
— С ума сошла! — испугалась Маша. — Зачем? Его же убьют!
— А ну пойдут искать и коров найдут? — спросила Альбинка. — Побежали! Сами скажем, так и коров не тронут.
Вспышка ярости и боли отяжелила голову. Он перетерпел ее, достал револьвер и отвел курок. Рука поднялась только на уровень ее валенок…
— Я не пойду, — заявила Маша Понокотина. — Как в глаза-то потом смотреть? Пропади она пропадом, корова… И ты не ходи, Алька! Сбесилась, что ли?
— А надо бы его проучить, — выдавила Альбинка. — Ненавижу!..
— Дура, ты что?
Заревели некормленые коровы. Девушки заторопились. Андрей опустил револьвер и хрипло, на одном дыхании выкрикнул:
— Чем перед тобой-то я виноват? Чем?!
И, не скрываясь, прошел мимо девушек, по-звериному уходя в глухой лес. Они завизжали, бросили сено и помчались в сторону села.
Ошеломленный услышанным, Андрей целый день шел, не понимая, куда идет. Хотелось лишь идти дальше, дальше, чтобы заглохли в ушах испуганные голоса девушек и не грезились больше горячие, в занозах, руки, жаркое дыхание, колкая труха за шиворотом. И чтобы наконец отпустила щемящая до слез, далекая обида, замешенная на какой-то ребячьей беспомощности и взрослой ревности.
Очнулся он лишь в сумерках, когда стал натыкаться на деревья и припорошенные снегом камни. Согревая в рукавах заледеневшие руки, он огляделся и не узнал места. Какой-то чужой, незнакомый лес, по-зимнему недвижный, мертвый, был вокруг; от тишины звенело в ушах. Он понимал, что стоять на морозе нельзя, и потому пошел дальше, хватаясь в потемках за деревья. Скоро он потерял счет времени, осознавая единственное — надо двигаться, идти, чтобы не замерзнуть. И Андрей шагал, щупая руками пространство впереди себя, но все казалось, что он стоит на месте. Выбившись из сил, он решил развести костер и начал искать березу. Руки уже не чувствовали, не различали кору деревьев. Потом он споткнулся о колодину, упал и лишь по шороху определил, что под ногами зашелестела берестяная трубка.
Он надрал бересты, наломал сучьев и, когда среди ночи возник светлый огонь, обнял его, а оторвался, лишь увидев на вытаявшей земле горку тлеющих уголькрв…
Утром, с восходом солнца, почудилось, будто Альбинка приснилась ему. Приснилась в коротком, нездоровом сне над костром, а на самом деле ничего не было! Он тут же всему нашел объяснение, и непонятным оставалось одно — почему он ушел от села и оказался в незнакомом лесу? Потом и вовсе от долгой и равномерной ходьбы призрачная боль укачалась, как дитя в зыбке, и никто бы в мире не смог его убедить, что та Альбинка, на руках которой он помнил каждую занозу, хоть на один миг была способна предать его или забыть тот стог на стожарах и ту метельную ночь…
Своими руками похоронить человека, а потом, спустя два года, встретить его — здорового и невредимого?!
Шиловский стоял рядом — живой, осязаемый, теплый…
— Ну, довольно эмоций! Вы же красный командир, а не красная барышня!
Андрей надел сапоги и встал, привычно заложив руки за спину.
— Все равно красавец! — похвалил Шиловский. — Помнится, тогда в степи я вами любовался, Андрей Николаевич. Особенно когда вы скакали на лошади по фронту. Да… Только когда вы пытались остановить столкновение с противником, мне показалось, вы предадите. К счастью, этого не случилось, и мы пошли на смертный бой. — Он похлопал Андрея по плечу — рука была легкая и твердая. Ею же указал на дверь: — Прошу, Андрей Николаевич.
Путь по тюремным коридорам Бутырки вновь петлял и петлял, и, выбравшись наконец на свет, за ворота, Андрей, ощутил, как кружится голова. Они сели в автомобиль, где уже находились шофер и человек в кожанке, вероятно, охранник.
— Чтобы не было лишних вопросов, — сказал Шиловский, — сообщаю вам сразу: из Красноярской тюрьмы вытащил вас я. Узнал о вашей судьбе… Вам плохо?
— Голова кружится, — признался Андрей. Он выпрямился, откинулся на спинку сиденья. — Мне показалось… Чудится… Или сон…
— Да, понимаю, — засмеялся Шиловский. — Видите — воскрес!.. — Он помолчал. — А вам все равно необходимо пройти врачебный осмотр…
— Зачем? Я здоров.
— Так, для формы. К сожалению, в нашей республике уже существует мощный бюрократический аппарат.
«Чего он от меня хочет? — подумал Андрей. — Зачем я вообще понадобился ему? К чему все эти спектакли? Переодевание в чистое, подготовка к казни… Какие-то намеки, писанина…»
— Вы не смогли бы сказать, — он посмотрел в глаза Шиловскому, — зачем я понадобился? Я осознал свое преступление, признаю его… Можно было расстрелять в Красноярске. Зачем вы меня тащите через полстраны? Чтобы нервы мне помотать?
— Андрей Николаевич, успокойтесь, — благодушно сказал Шиловский. — Расстрелять человека очень просто, вы понимаете. Мы сейчас одерживаем победу на всех фронтах, скоро закончится война, и пора думать о будущем.
— О моем будущем? — усмехнулся Андрей.
— Нет, не о вашем, — поправил Шиловский. — О будущем России, ее народа. А в частности, о будущем науки юриспруденции. Расстрелять человека просто, а вот изучить преступление, сделать правильные выводы и вынести справедливый приговор — это наука. Наша советская юстиция еще только развивается, нет опыта… Да что говорить! Нет даже анализа действий чека и ревтрибуналов. Каждый раз приходится изобретать, вместо того чтобы поступить по аналогу.
— Я вас понял, — кивнул Андрей, успокаиваясь. — Мое преступление войдет в хрестоматию, в учебники… Печально.
— Вы всегда были прозорливым человеком, — засмеялся Шиловский. — Все, что происходит сейчас, станет хрестоматийным. Когда-нибудь…
Автомобиль катил по Москве среди извозчичьих пролеток и пешеходов, трясся на булыжных мостовых, и Андрей замечал, как люди провожают его взглядами.
— Печально! — повторил он. — Вот как мне доведется остаться в истории…
