31. В ГОД 1918…
На пятые сутки, — а считал их Андрей по спичкам, убывающим из коробка: в день по одной, — он неожиданно вышел на след, пробитый камусными лыжами. Ел он за все это время лишь дважды: первый раз насобирал мороженой калины и страдал после этого резями в желудке; второй раз, когда застрелил рябчика.
Встав на лыжню, он уже не сходил с нее и к концу шестого дня вышел к избушке в истоке ручья. Он сделал круг, принюхиваясь к жилью, но в зимовье, похоже, никого не было.
Андреи сразу же набрал дров из поленницы и вошел в избушку. Пока растапливал печь, огляделся: ничего особенного, обыкновенное промысловое зимовье. Топчан с перовой подушкой, полки, бочка с продуктами, на пялах под матицей сушились шкурки. Несколько винтовочных гильз валялись на столе, и когда Андрей ходил по половицам, гильзы позванивали, словно колокольчики. Жестяная печурка уже гудела, а он, нависая над ней, все еще осматривался и никак не мог понять, что же в избушке не так, что мешает ему наконец успокоиться и перевести дух. И лишь когда он согрелся и, сняв кожух, хотел повесить его у двери, понял: на гвоздях, вбитых в стену, вцсели два полушубка, шинель и крестьянский ватник — не слишком ли для одного человека? Ложка одна, кружка одна, а одежды — на четверых…
Он заглянул под нары: пара подшитых валенок, три пары поношенных яловых сапог и одна пара — совсем новых…
Окончательно встревоженный, он выскочил на улицу, прислушался — тишина. Лес только чуть постанывает под кухтами снега, пощелкивают сухие сучки. Было еще светло, день догорал за горой, словно брошенная туда головня. Тревога и голод сосали под ложечкой; от предчувствия неприятного набегали слезы — ослабли глаза…
— Потом он никак не мог объяснить себе, что толкнуло его, голодного и холодного, уже в который раз сделать большой круг возле зимовья по убродному, по щиколотку снегу. Он даже не пытался искать каких-либо следов или примет, способных объяснить неясную тревогу, исходящую от обилия одежды и обуви в избушке. Припорошенный недавним снегом волок он заметил сразу и пошел по нему за ручей.
В глубине души он все-таки надеялся увидеть тушу лося, припрятанную от зверя, или лабаз с провиантом, но не то, что уже рисовалось в воображении.
В двухстах саженях от избушки, в наскоро откопанной яме, лежали стылые человеческие трупы, присыпанные снегом. Андрей смел рукавом порошу с верхнего — бородатый, незнакомый мужик, убитый выстрелом в лицо. Другой был совсем молодой, лет семнадцати, в исподнем, пристывшем к телу. Остальных Андрей не стал смотреть, выбрался из ямы и с той секунды уже не мог идти не озираясь.
Он вернулся своим следом к избушке и первым делом потушил печь. Но тут же понял, что скрыть свое присутствие не удастся — слишком много наследил вокруг. Оставалось одно — лезть под крышу и оттуда встретить хозяина. Он зажег самодельный жирник, ближе поставил к окошку и, покинув зимовье, забрался под низкий скат крыши. Боясь заснуть, он прикладывал холодный револьвер ко лбу, давил барабаном на глаза и с ужасом представлял, что будет, если хозяин вернется ночью или не вернется сегодня вообще. Однако примерно через час ожидания он услышал тихий шорох лыж с частыми остановками. Хозяин появился неожиданно, причем шел целиной и в темноте виделся лишь черным пятном на снегу. Он оставил лыжи — и осторожно стал подходить к двери зимовья, на ходу снимая винтовку с плеча. Постоял, прислушиваясь, потом заглянул за угол, проверяя, светится ли окошко, и лишь затем громко закашлял, затопал ногами.
— Хозяин нет — гость дома. Гость нет — хозяин дома.
Когда он поставил винтовку, чтобы отряхнуть снег с лыж, Андрей спокойно скомандовал не шевелиться. Хозяин бросил лыжи, рука дернулась к винтовке.
— Стоять! — крикнул Андрей и выстрелил ему под ноги. — Отходи назад!
Тот попятился. Андрей спрыгнул на снег, перехватил винтовку и приказал снять пояс с ножом. Хозяин выполнил его требование, однако завертел головой, что-то отыскивая.
— Не дергайся! — предупредил Андрей, — Кто такой?
— Охотник я. Ты кто такой?
— Охотник, говоришь… — Андрей подошел к нему на сажень. — На людей охотишься?
— Каких людей? Не знаю людей… Соболь добываю.
— Сейчас я тебе покажу! — закричал Андрей. — А в яме — там! — соболя лежат?!
— Это не люди! — хозяин замахал руками. — Партизаны это! Какой люди?
— Партизаны?!
— Партизаны, партизаны, — заторопился он. Пришел, сказал — у тебя жить буду. Зачем мне партизаны? Зверь пугают, кормить давай.
— Они же люди! Люди! — захрипел Андрей.
— Какой люди? Партизан! Люди деревня живут, люди соболь бьют, а партизан тайга пугает. Зверь уйдет — партизан останется.
— Ну, сволочь! — Андрей потряс револьвером. — В какого бога веришь? Молись!
— Какой бог? Татарин я! Зачем молись? — забормотал тот. — Молись — рано. Зачем молись?
— Судить тебя буду!
— Зачем судить? Винтовка отдай! Партизан — плохой чалавик. Ты — хороший чалавик. Отдай винтовка!
— К стене становись! — Андрей плохо владел собой. — К стене!
Хозяин по-волчьи прыгнул в сторону, вильнул в лес. Андрей выстрелил…
И сам сел на снег, прижав револьвер ко лбу.
Потом подошел к убитому, перевернул его, заглянул в лицо — обветренные скулы, реденькая бородка, приплюснутый нос… Человек же обликом! Он снова растопил печь, затем отыскал лопату и пошел хоронить убитых партизан. Земля уже замерзла, бралась плохо, и пришлось заваливать могилу камнями. Вернувшись к избушке, он оттащил в лес и засыпал снегом охотника за соболем и за людьми. И вдруг ощутил приступ ненависти ко всему, что было в зимовье. Казалось, здесь все пропитано желанием убить. Причем не врага, не ненавистного супостата, а просто человека, случайно забредшего в эти стены. Он представлял, как охотник расстреливает ночью в упор незнакомых ему и ни в чем не повинных перед ним людей, и крушил все подряд — нары, стол, печь; разметывал постель, расшвыривал и бил о стену все, что попадало под руку.
И, устав наконец от ярости, выбежал на улицу и долго лежал на снегу, словно убитый. Можно было дальше и не жить, можно было звать Леньку-Ангела и отправиться с ним, куда он поведет, если тебя могут просто так, как лося или медведя, завалить в тайге, бросить в яму или растаскать на приваду зверям, если у человека поднимается рука на людей только за то, что их называют партизанами, за то, что они, безродные и бездомные, вынуждены скитаться по лесам, имея за плечами только горькое прошлое и не ведая о будущем… Как жить? Во имя чего?..
Он сел, отер с лица тающий снег…
Дети…
Но как все это далеко отсюда и потому почти нереально. Кругом тайга, холод, смерть. И все-таки на белом свете существует такое чудо — дети. Их еще нет, но они уже и есть, если есть дума в сердце. Неужели дети — это последняя и самая сильная вера в человеке? Когда уже ничего нет и никто, ничто тебя не может спасти в этом мире, приходят дети и ведут тебя за руки к свету. Неужели все так и есть?..
Неужели природой так замыслен человек, чтобы даже на пороге апокалипсиса человечество продолжалось и история его не пресеклась бы даже тогда, когда жизнь, казалось бы, теряет всякий смысл? Если так, то дети — вера великая…
Андрей встал и увидел огонь. Избушка горела ярко, с треском, осыпая на снег тугие потоки искр. Потолок уже обвалился, и из сруба вырывалось багровое, скрученное с черным дымом пламя.
Он так и просидел до утра возле огиа, придремывая и вздрагивая, когда в пожаре начинали рваться патроны и пачки пороха. Дождавшись рассвета, он надел уцелевшие лыжи охотника, подобрал его винтовку, пояс с подсумком и ножом и пошел торить новый след от черного круга вытаявшей земли.
Андрей надеялся выйти к Повою. Снега заглубели, и если бы не лыжи, он давно бы выбился из сил и скорее всего, соорудив шалаш из валежника, остался бы где-нибудь ждать весны. Спичек не было, зато в подсумке с патронами оказались кресало и трут, завернутые в тряпочку. Ночевал он возле костров, на прогретой огнем земле, а утром, от боли во всем теле едва поднявшись, снова шел, стараясь держать направление строго на юг.
Он уже втянулся в бесконечную дорогу, привыкая к частым голодовкам, и только не мог привыкнуть к ране на лице: поджившая в Есаульске, она снова начала гнить, менять повязки было нечем. На какой‑то день — он давно сбился со счета — Андрей остановился ночевать на высокой кедровой гриве среди марей, и наутро, когда отодрал от земли пристывший кожух, увидел в сажени от костра отдушину берлоги. Пар в морозном воздухе курился над снегом, и обросшая куржаком кедровая хвоя напоминала раннюю седину. Стараясь не шуметь, он разгреб снег вокруг отдушины, проверил хворостиной, как расположен лаз в берлогу, и наугад выстрелил трижды в черную дыру. Раненый зверь забился, полетела кверху земля, и через некоторое время медведь выполз наполовину, царапая лапами снег. Андрей зашел сбоку и уложил его выстрелом в ухо.
