только можно было и за любую цену — камень, железо, дрова, фрукты, картофель, растительное масло. Так что доктор Легат был недалек от истины, когда говорил, что Валентина проглотила трех возчиков, еще державшихся против железной дороги.
Накануне прусской войны строительство за городскими стенами Праги шло так оживленно, пражане в таком количестве переселялись в новые районы — будущие предместья Винограды, Летна, Нусле, — что пять крытых мебельных фургонов Недобыла едва справлялись. Не только людей — и строительные материалы развозил он по новым улицам, к домам, выраставшим посреди поля. Доход это приносило очень малый: за перевозку тысячи кирпичей строители платили по полтора гульдена, — и Мартин брался за это только потому, что в зимние месяцы перевозки сильно сокращались, а он не мог держать коней без дела. Но, занимаясь убыточными операциями, Мартин испытывал блаженство при мысли, что каждый кирпич, каждый камень, доставленный на стройку, ускоряет рост новой части города за стенами, а тем самым повышает стоимость его Комотовки и Опаржилки.
Даже по вечерам супруги Недобылы не давали себе роздыху — обсуждали программу на завтра, Валентина сидела над бухгалтерскими книгами, Мартин своим самым красивым, «гуманистическим», почерком писал деловые письма, а покончив с этими занятиями, они без устали и скуки толковали о том, что бы надо починить, куда заехать, с кем поговорить, что улучшить. Валентина высказывала порой столь грандиозные идеи и так последовательно проводила свой принцип — выброшенное в окно возвращается сторицею через дверь, — что Мартину приходилось крепко сдерживать себя, чтоб не обнаружить недовольства и не быть обвиненным в сквалыжничестве, как это случилось, например, в январе шестьдесят четвертого года. Стояли такие сильные морозы, что замерзли даже фонтаны, и Пецольд, бывший рабочий на уксусном заводе, уже несколько месяцев работавший грузчиком у Недобыла, вернулся из поездки с руками, обожженными до мяса, покрытыми волдырями, с растрескавшимися ногтями. Что же с ним случилось? Да что — заехал в харчевню и, согревши желудок, попробовал согреть и озябшие руки способом, каким, он видел, это делали его товарищи, которые, облив руки спиртом, зажигали его. Тут нужна была сноровка, нужна была ловкость! Когда огонь разгорится и начнет припекать, следовало быстро спрятать руки под мышки и сильно прижать их, чтоб задушить пламя, — и тогда уже на целый день человек избавляется от хлопот, потому что подпаленная кожа-де не боится холода. Пецольд, новичок в этом деле, испугался, когда на руках у него заплясало пламя, потерял голову и, вместо того чтобы спрятать руки, замахал ими, принялся колотить ими об стену, от чего пламя только пуще разгорелось; тогда он в отчаянии бросился на улицу, к фонтану, а в бассейне, ясное дело, был сплошной лед…
Суровое время, суровые нравы; да и холода, пожалуй, были тогда сильнее теперешних, когда сама природа словно приспособилась к нашей изнеженности. Но Валентина не желала оправдать несчастье грузчика суровостью эпохи, в которую ей суждено было родиться. Она упрекнула Мартина, что во всем виноват он: еще в прошлом году, помнится, она уговаривала его выдать на зиму кучерам и грузчикам по паре добрых теплых рукавиц, а он, скупердяй, ответил тогда, что, мол, если они такие нежные, то пусть покупают себе рукавицы сами.
Тогда Мартин разозлился, прикрикнул на Валентину, что нечего ей рассуждать о вещах, которых она не понимает: что делала она, пока он столько лет ездил с фургонами в мороз и непогодь, да без всяких там дурацких рукавиц? — сидела за печкой, чулки вязала; так что пусть молчит теперь. Валентина, конечно, не осталась в долгу, и ссора вышла долгой и крутой.
Однако подобного рода несогласия случались не часто, и не будь маленького облачка, портившего им настроение — а именно того, что столь желанное обоим дитя все не появлялось, — супружеская жизнь их была счастливой, пусть не такой утонченной и элегантной, как у Борнов, зато полной и интересной.
Когда церковные колокола города-крепости Градец Кралове оповестили о наступлении полудня, а трубы и барабаны караульных рот призвали к молитве солдат австрийских и саксонских полков, расположившихся на необъятной холмистой местности к северо-западу от города, между Лабой и речкой Быстршицей — к старинной гостинице «У города Праги» в градецком предместье съезжался австрийский генералитет, генеральнейший из всех генералитетов — командующие армейскими корпусами, генералы от кавалерии, начальники генеральных штабов, все мужи заслуженные и орденоносные, с шитыми золотом воротниками и серебряными звездочками — или с воротниками, шитыми серебром, но звездочками золотыми, служившими внешним обозначением их высоких, внушающих почтение и трепет званий. Сюда, на генеральный военный совет, созвал их всех письменными и телеграфными извещениями сам фельдцейхмейстер рыцарь Бенедек, полновластный начальник северной австрийской армии, верховный главнокомандующий, не имевший над собой уже никого, кроме самого императора Франца-Иосифа; но тот был далеко и не имел понятия о сложившемся положении.
Большинство мирного населения было выдворено из Градца Кралове, валы и степы укреплены палисадами и земляными насыпями, над которыми торчали в небо короткие черные пушки, река запружена бревнами, вбитыми между мостовых опор, чтоб вода разлилась по низине перед крепостью. Окрестности города, всхолмленные будто в предупреждение о том, что невдалеке начнутся пограничные горы, — и бесчисленные, ныне опустевшие белые деревеньки и хутора, рощицы и сады, выжженные сухим летним зноем, — все это казалось странно и неестественно измененным оттого, что по ним усердно и на первый взгляд беспорядочно суетились крохотные фигурки, мельтешившие по затоптанным полям, по невиданно ярким цветам, покрывавшим луга, холмы и ложбины. Замолкли голоса мирной деревенской жизни — не слышалось ни пенья петухов, ни собачьего лая, и пушки, зиявшие черными жерлами в сторону Быстршицы, тоже пока немотствовали. Колокола отзвонили, и оттрубили трубы, призывающие к полуденной молитве, и наступила тяжелая, гробовая тишина. К этому времени уже все генералы собрались в гостинице «У города Праги», и адъютант Бенедека, подполковник Мюллер, постучал в дверь личных апартаментов своего начальника, чтобы сообщить ему, что его ждут.
Его ждут… Сказать-то просто, и понятно, что его ждут, когда он сам созвал их, но что он может им сообщить, какую генеральную мысль, какую полководческую идею предстоящей битвы, если ни одна не приходит в голову! Какой стратегический план развить, если нет у него никакого? Он созвал их потому, что они ожидали, чтобы он созвал их; теперь они ожидают услышать от него что-нибудь основополагающее, тактическое, что-нибудь из военной науки, например о движении обхвата, о взаимодействии, или что-нибудь вроде «такой-то корпус ограничивает свое движение с тем, чтобы ни одна его часть не оказалась южнее
