— Теперь послушайте меня, Соботник; вы не против, если я буду называть вас Соботником? Чешский инженер, получивший практику на таком заводе, без труда найдет себе высокооплачиваемую работу и займет соответствующее положение в Англии или Америке. Откровенно говоря, вы должны быть счастливы, что вам представляется такая возможность. Не пройдет и года, как русские возьмут вас за горло и начнутся чистки, как в сталинские времена.
— А если я откажусь бежать?
— Ну, вы же знаете, как это делается. Вас переведут на какую-нибудь глухую электростанцию. Резко понизят в должности. Вашего сына внезапно исключат из университета. Возможно, сообщение о процессе Кельно заставит товарища Браника открыть какие-то старые досье... где лежат некоторые заявления относительно вас, датированные концом войны.
Тукла опустил голову на руки и зарыдал. Арони шептал ему прямо в ухо.
— Вы помните Менно Донкера. Он был членом подполья. Они ему за это отрезали яйца. Ну и... что же было, когда Кельно выяснил, что вы тоже были членом подполья?
Соботник замотал головой.
— Кельно заставил вас помогать ему, не так ли?
— Господи! — зарыдал он. — Я пошел на это всего лишь несколько раз. И я расплатился за все! Все эти годы я жил, как спугнутая крыса. Я бежал и скрывался. Я жил, боясь каждого шага, каждого стука в дверь.
— Ну, теперь, ваша тайна всем известна, Соботник, Вы должны оказаться в Лондоне. И из зала суда вы выйдете свободным человеком.
— О Господи!
— А что, если ваш сын узнает обо всем от кого-то другого, а не от своего отца. Вы же знаете, что он узнает.
— Сжальтесь надо мной.
— Нет. К вечеру соберите всю семью. В шесть часов я встречу вас около вашего дома.
— Сначала я покончу с собой.
— Нет, этого вы не сделаете. — Арони был безжалостен. — Если бы вы хотели, то сделали бы это много лет назад. И не требуйте от меня сочувствия. Если вы работали на Кельно, то самое малое, чем вы можете искупить свою вину, — это наконец сделать что-то достойное. Я встречу вас в шесть. часов. Будьте в полной готовности.
Когда Арони ушел, Тукла дождался, пока успокоительная таблетка стала оказывать свое воздействие. Приказав секретарше отменить все встречи и телефонные звонки, он заперся в кабинете. Открыв нижний ящик стола, Тукла долго смотрел на лежащий в нем пистолет, а потом выложил его на стол. В ящике было двойное дно, сделанное так искусно, что даже опытный глаз не мог бы заметить его. Большим пальцем он нажал на планку, и та скользнула в сторону. В потайном отделении лежала конторская книга. Потрепанная выцветшая обложка. Он положил ее на стол ридом с пистолетом и уставился на нее. Еле заметные буквы на обложке гласили: «Медицинский журнал. Ядвигский концентрационный лагерь, август 1943 г. — декабрь 1943 г.»
30
— Свидетельница будет давать показания по-французски.
Доктор Сюзанна Парментье, поднимаясь на свидетельское место, опиралась на трость, но отказалась от предложенного стула. Предметом гордости судьи Гилроя был его беглый французский, и он воспользовался возможностью продемонстрировать аудитории свои таланты, обратившись к свидетельнице на ее родном языке.
Сильным чистым голосом она назвала свое имя и адрес.
— Когда вы родились?
— Должна ли я отвечать?
Гилрой невольно улыбнулся.
— Не возражаю обойти этот вопрос молчанием,— сказал Хайсмит.
— Ваш отец был пастором протестантской церкви?
— Принадлежали ли вы к какой-нибудь политической партии?
— Нет.
— Где вы изучали медицину?
— В Париже. В 1930 году я получила диплом психиатра.
— Скажите, мадам Парментье, какое положение вы занимали к моменту оккупации Франции?
— Северная часть Франции была занята немцами. Мои родители в Париже. Я же работала в клинике в Южной Франции. Узнав, что мой отец серьезно болен, я обратилась за разрешением на поездку к нему. Получить его было довольно трудно. Это требовало нескольких дней жуткой бюрократической волокиты, а я интуитивно чувствовала, что мне нужно торопиться. Я решила нелегально пересечь демаркационную линию, но поздней весной 1942 года немцы задержали меня и отправили в тюрьму в Брюсселе.
— И что произошло потом?
— Здесь находились сотни евреев, включая детей, и с ними очень плохо обращались. Как врач я получила разрешение работать в тюремной клинике. но положение дел было настолько тяжелым, по я была вынуждена обратиться к коменданту
—Он был представителем армии или СС?
— Ваффен-СС.
— И что вы ему сказали?.
— Я сказала, что считаю подобное обращение с евреями просто позорным. Они люди и французские граждане, и я требую, чтобы их и кормили и относились к ним, как к остальным заключенным.
— Как он на это отреагировал?
— Сначала он просто остолбенел. Меня вернули в камеру. Через две дня меня снова привели в его кабинет. По обе стороны его стола сидели два других офицера из Ваффен-СС. Представ перед ними, я узнала, что вижу состав суда.
— И какое решение вынес этот так называемый суд?
— На одежду мне пришили лоскут со словами «Обожательница евреев», и в начале сорок третьего года за свое преступление я была отправлена в Ядвигский концентрационный лагерь.
— У вас есть татуировка?
— Да, номер сорок четыре тысячи четыреста шесть.
— И спустя какое-то время вы были посланы в медицинский сектор?
— В конце весны сорок третьего года.
— Вы подчинялись доктору Кельно?
— Да.
— Вы встречали доктора Лотаки?
— Да, от случая к случаю, как и всех остальных работников этого медицинского блока.
— И Восса тоже?
— Было ли вам известно, что доктор Кельно и доктор Лотаки проводят в пятом бараке операции для Восса?
— Конечно, это было известно. Кельно и сам не скрывал этого факта.
— И, естественно, вы были в курсе, что Кельно и Лотаки созвали всех вас, чтобы обсудить этические проблемы этих операций.
— Если и была такая встреча, то я на ней не присутствовала.
— Говорили ли вам другие врачи, что Кельно консультировался с ними по этому поводу?
— Доктор Кельно никогда не консультировался с другими врачами. Он просто приказывал им, что делать.
— Понимаю. Как вы считаете, знали ли бы вы о такой встрече, если бы она в самом деле имела место?
— Конечно.
— Доктор Кельно показал, что он не помнит вас.
— Очень странно. Больше года мы встречались с ним практически ежедневно. И, вне всяких сомнений, сегодня утром он узнал меня в коридоре суда. Он сказал мне: «А, снова тут приятельница евреев. Какое вранье вы собираетесь излагать?»
Смидди перекинул записку Адаму: «Это правда?»
«Я разозлился», — ответил тот ему.
«Вы же показывали, что не помните ее».
«Увидев ее, я внезапно вспомнил».
— Вы знали доктора Марка Тесслара?
— И очень близко.
— Вы встречались с ним в Ядвиге?
— Да. Узнав об экспериментах Фленсберга, я почти каждый день стала приходить в третий барак помогать его жертвам.
— Содержались ли в третьем бараке проститутки?
— Нет. Тут были только те, кто ждал своей очереди на эксперименты, и другие, уже прошедшие их.
— Были ли в медицинском секторе проститутки?
— Нет, они содержались в другом лагере, и у них было свое собственное медицинское обслуживание в их же бараках.
— Откуда вам это было известно?
— У них нередко случались психические расстройства, и меня несколько раз вызывали к ним.
— Делали ли аборты врачи, обслуживавшие проституток?
— Нет любая забеременевшая проститутка автоматически отправлялась в газовую камеру.
— Даже женщины-капо?
— Их ждало то же самое. Газовая камера. Это правило жестко соблюдалось по отношению ко всем женщинам в Ядвиге.
— Но, конечно, не для жен, охранников из СС и других немцев?
— Жен тут было очень мало. Их могли себе позволить только высокопоставленные офицеры СС, и они лечились в специальной клинике для немцев.
— Иными словами, доктор Парментье, доктор Тесслар никоим образом не мог бы делать аборты, потому что подобная операция не предусматривалась в лагере.
— Совершенно верно.
— Ну а если заключенному-врачу становилось известно, что какая-то женщина беременна и он хотел бы спасти ее от газовой камеры, мог бы он тайно сделать аборт?
— В исключительно редких случаях. Мужчины и женщины были отделены друг от друга. Конечно, они постоянно искали встреч, но речь могла идти лишь о редких, отдельных случаях. И любой врач, у которого была такая возможность, постарался бы спасти женщине жизнь.
— Кого обслуживали проститутки?
— Немецкий персонал и высокопоставленных капо.
— Возможно ли, чтобы какая-нибудь проститутка, к которой испытывал симпатию кто-нибудь из эсэсовцев-охранников, могла остаться в живых?
