— Я беру с собой Розу Сарона, — сказал он.
Она стала еще сильнее дуть на остывшие угли.
— Она хочет разыскать Исайю, — неловко продолжал он. — Если он, конечно, жив… Его тоже могли убить. Она хочет помочь ему, если он жив. Так сказала Мейм.
Джози резко обернулась. В ее глазах стояли слезы.
— Значит, ты возвращаешься в крааль. Неужели у тебя нет чувства собственного достоинства?
— У меня его столько же, сколько у тебя.
— Ложь. Ты забыл, кто ты такой. Ты не чистокровный зулус. Ты не нужен им, а они не нужны нам, мы не хотим иметь с ними ничего общего. Вот увидишь, кончится тем, что у тебя будут неприятности с полицией.
— Я ухожу, — мрачно сказал он.
— И берешь с собой девушку, чтобы не скучать. Прекрасно. Надеюсь, ты зайдешь к своему отцу, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение?
Он покачнулся, как будто получил удар по лицу.
— Если у тебя такие мысли, то можешь убираться ко всем чертям, — прорычал он.
— Это не мысли, это факт.
— Я не желаю спорить с тобой… Ты ничего не понимаешь.
— Конечно, я не понимаю, почему ты покидаешь детей и меня и уходишь, чтобы соваться не в свои дела и, может быть, даже погибнуть ни за что ни про что.
— Не будь дурой. У тебя хватит денег на два месяца, а я вернусь через две-три недели. Так, значит, это не мое дело, да? Разве у меня нет матери? Ты, может быть, думаешь, что меня подобрали в тростнике?
— Нет, я этого не думаю, — горько ответила она. — Ты не Моисей.
Вспыхнувшая было ссора вскоре затихла, а потом и совсем погасла, и они вместе молча сидели за чаем. Она знала его честность и прямоту и в глубине души признавала, что он по-своему прав. Быть может, она была подавлена тем страшным ураганом насилия, который омрачал ее жизнь, как и жизнь всей страны, но в отличие от Эбена ей неоткуда было ждать поддержки вне маленькой колонии перепуганных цветных, обитавших на окраинах города.
За спиной у Эбена на рукоятке топора висела корзина из тростника, в которой лежали плотничьи инструменты. Когда он шагал, они постукивали друг о друга. Пальто его было расстегнуто, а поля шляпы приподняты так, что все его медно-коричневое лицо было залито солнцем. Мечтательное выражение появилось в зеленых глазах Эбена — он шел по дороге, а свет яркого зимнего утра просачивался сквозь кроны густых деревьев, посаженных вдоль изгородей. Хором ворковали розовогрудые веселые голуби. Роза Сарона почтительно шла сзади, на расстоянии около четырех шагов от него. Мягко шлепали по пыли ее босые ноги, а длинная, из голубого ситца юбка тихо шелестела в такт движениям. На плечах у нее была красная вязаная шаль, а в аккуратном узелке, который она несла на голове, находилось все ее имущество. Она держалась очень прямо и грациозно покачивала плечами.
— Ты боишься, Лозана? — шепотом спросил ее Эбен, ибо вокруг стояла полная тишина.
— Аи, я боюсь и не боюсь.
— Я тоже как-то странно себя чувствую: на сердце у меня так легко, — сказал он. — Понимаешь, внутри у меня что-то такое, чего я не могу описать. Я должен быть печален, а внутри что-то поет и поет.
В Краю Колючих Акаций кустарник немного защищал от резких порывов ветра, но кусты кончились. Том неторопливым шагом ехал впереди; за ним следовали офицер карабинеров и двое полицейских с красными нарукавными повязками. Все, кроме Тома, были вооружены. Когда они поднялись по склону, порывы ветра стали еще резче, и мелкий дождь со снегом начал бить им в лицо. Они давно уже миновали поворот к Мисгансту, где некогда находился дом Черного Стоффеля, и ехали по хорошо знакомой дороге. Один из полицейских страдал тропической малярией, и пронизывающий холод вызвал у него очередной приступ. Лицо его пожелтело, он то дрожал от озноба, так что зубы стучали, то обливался потом. Том смотрел на него каменным взглядом, не испытывая к нему ни интереса, ни жалости, ни участия — пусть помирает, к миллионам безвременно погибших прибавится еще один. Остальные ехали, подняв до ушей воротники шинелей и засунув руки глубоко в рукава.
— Долго еще? — спросил офицер.
— Таким шагом — три-четыре часа.
Окоченевшими пальцами офицер пытался достать часы.
— Черт… — пробормотал он, — скорей бы добраться.
Они проехали несколько миль, и никто не произнес ни слова. Путешествие это, казалось, будет тянуться не три-четыре часа, а три-четыре недели. Офицер, бывший фермер с севера, только и мечтал о той минуте, когда дорога кончится, и, возможно, утешал себя соблазнительными мыслями о жарком огне и вкусном обеде, которые растопят застывшую в его жилах кровь. Тому мысль о Раштон Грейнже причиняла лишь новые страдания. Зачем ему спешить туда? Он представлял себе, как его отец, сидя в кресле-каталке, будет коситься на него исподлобья, как Эмма, бледная и натянуто вежливая, будет соображать, какую пользу все это может принести ей и ее сыну Яну, а на красивом, но пустом и глупом лице Клайва Эльтона, который заранее подготовил их к неприятным известиям, появится напряженное выражение. Том ясно видел, как все они тесной группой расположились в большой гостиной с ярко горящими лампами и весело пылающим камином, неподвижные и скучные, как восковые фигуры. Но он не мог представить себе Линду среди них. Он никак не мог мысленно увидеть ее там, и ужасное предчувствие охватило его: ее совсем там не будет, он проделает весь этот путь только для того, чтобы узнать, что она ухала. Он хотел, чтобы она была там, он хотел, чтобы она не дала ему погрузиться в глубины безнадежности и отвращения. Он не знал еще, что будет делать, но два решения уже успел принять: во-первых, он должен использовать суд, чтобы трезво и спокойно известить весь мир о происходящем, и, во-вторых, — это было тесно связано с первым, — что бы он ни сделал и ни сказал, он будет стремиться не порывать с женой и семьей, со своим окружением и родиной. Они были нераздельно связаны с его жизнью, и, когда этому безумию придет конец, родятся новые понятия, новые отношения и новые истины. Должна произойти перемена, перемена в человеческих отношениях, должно возродиться взаимопонимание между людьми. Зулусы не сумели поверить в это. В течение многих поколений рабства они верили в величие и искренность своих белых друзей. Но одни друзья умерли, другие обманули их, и наконец они отказались от веры в медленное, но верное установление справедливости в каком-то едином человеческом коллективе. Для них существовало два коллектива — Черный Дом и Белый Дом. И чего бы Черному Дому ни удалось добиться, всем этим он будет обязан только себе самому, своей готовности к переменам, но в то же время и умению сохранять свою самобытность, своей способности ненавидеть, способности действовать быстро и решительно. Вот в чем он расходился со своими родичами, вот что он будет терпеливо внушать им, чтобы хоть кто-нибудь из них свернул с ложного пути. Атер Хемп назвал его «белым кафром». Буры называли таких людей «каффербоети» — младшими братьями кафров. Более мягкими ругательствами были слова «негрофил» и «филантроп». Все эти слова считались оскорбительными, но такое оскорбление легко перенести, ибо по сути оно есть признание твоей человечности и твоего благородства. Но эти слова таили в себе и другой, убийственный смысл: они означали, что белые сделали роковой шаг и тоже смотрят на будущее, как на беспощадную войну со своими рабами, войну до полного уничтожения одной стороны. Это путь отчаяния и бесчестья, подумал Том. Он видел, что произошло с воинами квиджебени, с Умтакати и Мбазо. Вот куда ведет путь насилия и неважно в конечном счете, какая сторона одержала верх и какая растерзана в клочья.
Линда не разделяла с ним всех этих мук, она будет смотреть на вещи совсем по-другому и не поймет его. Она всегда мысленно возвращалась к другому кровопролитию, к Холькранцу, где убили ее отца. Он должен помнить об этом, набраться терпения и надеяться на огромную силу ее любви. Она летела на крыльях любви и ненависти, и до тех пор, пока она не почувствует себя в полной безопасности, как было в первые дни их короткого медового месяца, ее любовь будет исступленна и ущербна, а ненависть несправедлива.
Подул порывистый юго-западный ветер. Временами наступало затишье. Сквозь небольшие просветы в длинных веерообразных облаках то и дело пробивался луч солнца, освещая нагорье. Но воздух был ледяной, а далекое мерцанье в дневном небе казалось перевернутым миражом и создавало иллюзию солнца и тепла. Трое всадников не сводили глаз со степи, и лишь больной малярией полицейский ничего не замечал и ехал, закрыв глаза и свесив голову на грудь. Неожиданно Том повернулся к офицеру конвоя.
— Знаете, у меня все время такое чувство, будто не я у вас под стражей, а вы у меня.
— Ничего не могу сказать по этому поводу, — ответил офицер. Вид у него был угрюмый и раздраженный.
