Эвпалин, сын Навстрофа — мегарец, строитель сквозного тоннеля в горе на острове Самос, длиною в 7 стадиев (почти 1,5 км), высотою и шириною в 8 футов (ок. 2,5 м). Под этим тоннелем находился канал глубиной в 2 локтя (почти метр) и шириною в 3 фута (около метра), по которому шла в город вода. Как выяснили археологи, канал пробивался с обеих сторон так же, как задолго до этого в Иерусалиме, но обе части тоннеля полностью не сошлись, и эта ошибка была исправлена незначительным изгибом в центре.
Эвпатриды (дословно: имеющие хороших отцов) — крупные землевладельцы, знать, до конца VI в. до н.э. привилегированное сословие в Афинах, соответствующее геоморам Самоса.
Эвримен — самосский атлет, ученик Пифагора.
Эвфорб, сын Пафна — упоминающийся Гомером троянский воин, раненный в схватке с царём Спарты Менелаем. Согласно древним авторам, Пифагор считал себя в одной из первых своих жизней Эвфорбом.
Эзар — река, на которой стоял Кротон. Такое же название имели и другие реки Италии и Сардинии (на языке этрусков «эзар» — бог).
Эзоп — согласно сохранившемуся сообщению Геродота, баснописец, живший до 560 г. до н.э. на Самосе и бывший рабом некоего Иадмона. По мере роста популярности басен Эзопа и тех, которые были ему приписаны, его биография обрастала многочисленными подробностями, и в конце концов он стал главным героем фантастического романа с прозрачной социальной подоплёкой, фригийцем, уродом и горбуном, мудрецом и предсказателем, мятежным острословом, гостем Креза и египетского фараона. Посетив храм Аполлона в Дельфах и там обвинённый своими конкурентами — дельфийскими жрецами — в краже, он был сброшен со скалы.
Элам — древнее царство (111 тысячелетие — середина VI в. до н.э.) к востоку от нижнего течения Тигра и Евфрата со столицей в Сузах.
Элегия — стихотворная форма, возникшая в ионийских городах Малой Азии в результате развития гекзаметра: в чередовании строк первая сохраняет шестистопное строение, вторая же, потеряв одну из стоп, становится пентаметром. В VI в. до н.э. в форме элегии излагались размышления о мире, государственной жизни, мифы, а также и военные песни. Элегиями писали Ксенофан, Солон, Фсогнид, Тиртей.
Элея (Велия, Гиела) — греческий город к югу от Посидонии, первоначально поселение местного племени энотров, затем (с 540 г. до н.э.) колония переселенцев из захваченной персами Фокеи, крупный культурный центр, где учили философы Ксенофан, Парменид и Зенон. В ходе археологических раскопок XX в. были выявлены акрополь, храмы, мощёные дороги, фортификационные сооружения Элеи.
Энна — город в центральной части Сицилии, заселённой в годы действия романа ещё не подвергшимися эллинизации сикулами, место действия мифа о похищении Персефоны.
Эолийцы — одно из четырёх первоначальных греческих племён, наряду с ахейцами, ионийцами и переселившимися позднее дорийцами. Эолийцами была заселена часть эгейского побережья Малой Азии с прилегающими к нему островами Лесбосом и Тенедосом.
Эпименид Кносский — полулегендарный жрец и пророк, родившийся на Крите около 600 г. до н.э. и переселившийся в Афины, автор несохранившихся поэм «Родословная корибантов», «Плавание Ясона в Колхиду» и прозаических трудов «О жертвоприношениях», «О критском государственном устройстве». Ему приписывалось очищение Афин от Килоновой скверны, по другой версии — от чумы. Биография Эпименида соткана из легенд (сон длиною в человеческую жизнь с последующим пробуждением, существование без пищи, использование в качестве материала для письма собственной кожи, общение с богами и т.п.). Некоторые поздние авторы, очевидно исходившие из того, что Эпименид, как и Пифагор, был провидцем и чудотворцем, считали его слушателем Пифагора.
Эрик — изолированный горный массив на западной оконечности Сицилии, занятый племенем элимов и союзниками элимов карфагенянами. Согласно легенде, Эрик, герой, давший название горе, был сыном Афродиты (в финикийских преданиях — Танит), бросившим вызов Гераклу и побеждённым им в поединке.
Эфебы — в ионийских полисах юноши восемнадцати — двадцати лет, составлявшие корпорацию. Упражняясь в военном деле на городских плацах и прилегающей к городу местности, эфебы не находились на казарменном положении и использовали свободное от службы время по своему усмотрению. Чаще всего их можно было встретить в гимнасиях, в обществе популярных философов.
Эфоры — должностные лица Спарты, выбиравшиеся в количестве пяти на один год, обладавшие огромными властными и судебными полномочиями.
Я
Ямблих (ок. 240 — 325 гг. н.э.) — греческий философ родом из города Халкиды в Келесирии, выходец из царского рода города Эмесы, организатор философской школы в Апамее (Сирия), автор философского труда, вводной частью которого была дошедшая до нас книга «Жизнь Пифагора», самого пространного изложения мифа о Пифагоре. План книги: 1. Происхождение Пифагора. 2. Обучение, занятия, странствия. 3. Деятельность и изречения. 4. Характер (мудрость, справедливость, самообладание, мужество, отношение к друзьям и др.). 5. Конец школы. 6. Список учеников. В освещении жизни Пифагора Ямблих следовал биографической традиции эллинистической эпохи, дополняя се сомнительными сведениями о Пифагоре как религиозном деятеле, посвящённом едва ли не во все восточные и эллинские тайные учения.
Сочинение Ямблиха, написанное в годы торжества христианства, создавало привлекательный образ учёного, вдохновлённого любовью ко всему живому, обращённого не к тёмным суевериям, а к научной истине. Гонение на пифагорейцев в описании Ямблиха навеяно современным автору преследованием языческих философов.
Жизнь и учение Пифагора являлись на протяжении тысячелетий античной истории предметом изучения и восхищения. К Пифагору обращались не только философы, физики, математики, историки, но и поэты. Так, Пифагор стал героем великого поэта Публия Овидия Назона.
Интерес к философии не был чужд римской поэзии. За полвека до Овидия Лукреций Кар обратился к Эпикуру и в огромной поэме «О природе вещей» сделал сложное философское учение доступным не только своим современникам, но и нам, поскольку труды самого Эпикура почти не сохранились. Овидий, в отличие от Лукреция, не был популяризатором философии. О Пифагоре идёт речь в поэме «Метаморфозы», излагающей мифы о чудесных превращениях. Каким же образом в эту поэму с подчас легкомысленным содержанием вошёл величайший учёный древности? не нарушил ли поэт законов жанра? Не сделал ли он Пифагора случайной фигурой в чуждом ему мире?
Отвечая на этот вопрос, нужно вспомнить, что Кротон, ставший второй родиной Пифагора и местом его гибели, находился в Италии и что для римлян Пифагор не был чужаком. Недаром первая из известных нам статуй Пифагора была поставлена в Риме. Не случайно и существование легенды о том, что второй из римских царей, Нума Помпилий, заложивший основы римской религиозной и государственной организации, был учеником кротонского мудреца. Видоизменяя эту легенду, Овидий направил Нуму в Кротон, где тот услышал о Пифагоре от старого кротонца (как девятнадцать столетий спустя Алеко, лирический герой Александра Пушкина, узнает об Овидии от старого цыгана). И всё же как удалось Овидию вписать Пифагора в свою поэму? Оказывается, самым естественным образом. Учение Пифагора о метемпсихозе, изложенное великолепными стихами в заключительной 15-й книге поэмы, стало как бы научным обоснованием превращений, пронизывающих как природу, так и человеческое бытие.
Из книги XVБыл здесь самосец, муж добровольно избравший
Долю изгоя и бросивший родину в рабстве тирана.
Мир небожителей в дальних пределах небесных
Мыслью своею высокой, внутренним оком узрел он.
Всё, что усилием духа добыл величайшим стараньем,
Общим он достоянием сделал, и восхищенные толпы
Молча в реченьях его постигали первоначала,
Первопричины вещей и богов бессмертных природу —
Как образуется снег и молнии блеск, гремит ли Юпитер,
Ветры ли в тучах грохочут, земли колебанья откуда,
Как и другие загадки. Он назвал преступленьем
Употребление в пищу животных, этот запрет подкрепляя
Множеством доводов тонких, но, увы, бесполезных:
«Этой едой непотребной вы тел своих не оскверняйте.
Есть ведь в достатке и хлеб, и фрукты, ветви клонящие долу,
Отяжелевшие гроздья на лозах, сладкие травы, растенья,
Мягкость которым пламя сумеет придать. И разве мало вам, люди,
Влаги молочной и мёда, что голову кружит тимьяном?
Матерь-земля накрыла обильною кроткою пищей
Стол ваш и яства дала, лишённые крови.
Звери, конечно, мясной насыщаются пищей,
Живы травою одною табун и молочное стадо,
Пища кровавая манит однако тигров армянских,
Вспыльчивых львов, волков и медведей.
В этом, увы, кровавый инстинкт и кровавая дикость —
Будучи чрева рабом и чревом чужим насыщаться,
Жир нагонять в телеса, жир поглощая другого,
Душу имея, — о, ужас! — одушевлённым питаться.
Значит, нам всем суждена одна лишь жестокая радость —
Средь изобилья живя, зубом жестоким впиваться
В плоть, терзать её, рвать подобно циклопам.
Значит, без жизни чужой тебе не заполнить зиянья
Жадной утробы своей, о, смертный. Однако
Был ведь век в старину, золотым его как-то назвали.
Люди, живя среди трав и плодов земли изобильной,
Счастливы были и жизни мирную черпали радость,
Крови не проливая и ею не оскверняясь.
Птица тогда безбоязненно крыльями резала воздух,
Заяц, не озираясь, бесстрашно скитался по полю,
Рыба, страдая за жадность, тогда на крючке не висела,
Сети тогда и засады ещё человек не придумал,
Мир тогда в мире царил. Кто ж тогда, мне скажите,
Первым обычаи века отверг и древнюю мирную пишу?
Кто, окровавленным мясом жадное чрево заполнив,
Путь к преступленью открыл? Конечно, и прежде железо
Кровью диких животных порой согревалось. Однако
Их не для пищи искало. Нет благочестью урона,
Коли убьёшь ты того, кто жизни твоей угрожает,
А не чреву служа своему, и первою жертвой Церере,
Как полагают, стала свинья, подрывавшая рылом
Пашню, людей на грядущее время лишая надежды.
Жертвой второй стал козел, лозы портивший Вакха,
И за вину пред богами жизнью они поплатились.
Чем же, прошу вас, ответьте, чем провинилась овечка
Кроткая, та, что нектар несёт своим выменем полным
И на собственном теле растит для смертных одежду,
Та, что больше полезна жизнью своей, а не смертью?
Чем виноваты волы, беззлобные мирные твари?
Ведь безвредны они, просты и полезны в работе.
Каждый, это забывший, даров земли не достоин.
Как же он руку поднимет на пахаря нив и кормильца?
Как от ярма оторвёт он трудами натёртую шею?
Как вонзит он секиру в того, кто тяжёлую почву
Лемехом режет кривым, зерном наполняя амбары?
Но преступленье творится, и даже этого мало —
В грех богов вовлекли, придумав, будто им мило
Трудолюбивых быков предсмертных страданий не видеть,
Будто угодны им жертвы без пятнышка и без изъяна.
К смерти ведёт красота. И вот, весь в лентах пунцовых
Бык, не ведая страха, жрецов внимает моленьям,
Чувствуя, как меж рогов ему укрепляют колосья,
Те, что взрастил он. Видно ему, как поилку подносят.
Нож, что на дне её, может заметить. И сразу
Хлынет из тела кровь его. Люди ж стоят, наблюдая,
В токе её пытаясь проникнуть в замыслы бога.
Жажда откуда взялась к этой пище запретной?
Этому кто научил вас, о люди?! Оставьте, молю вас,
Этот обычай жестокий. Совету, что дам вам, внемлите:
С частью животного вместе в чрево вступает людское,
Пахарь полей ваших, тот, что был вами заколот.
Богом открыты уста мои. Следуя бога обряду,
В Дельфы веду вас свои, небесный эфир вам открою.
В гимне, что слышите вы, божественный дух. Буду петь я
То, что не ведал никто — великую тайну Вселенной.
Косную эту оставив обитель, пройдя через тучи,
К звёздам я выйду, несущимся в вечном пространстве,
Стану стопой на могучие плечи Атланта,
Издалека я увижу сонмы мятущихся душ одиноких,
В страхе дрожащих. Им, неразумным, я открываю
Судеб скрижали. О, род людской, повергнутый в ужас
Обликом смерти обледенелым, Стиксом и мраком,
Знай же — название это мнимого мира — тема поэтов.
Ваши тела, обратятся ли пламенем в пепел,
Время ль гниением их истребит, не потерпят страданий.
Души от смерти уйдут и тела другие отыщут.
Помнится мне самому, что в века отдалённые Трои
Был я Эвфорбом, сыном Памфая, пока не застряло
В теле моём копьё, что брошено младшим Атридом.
В аргосском храме Юноны свой щит я увидел недавно,
Бывший моею защитой. Всё изменяется, не погибает,
Дух наш бродячий от тела к телу блуждает —
Зверем побыв, становится вновь человеком, как и обратно,
Из человека в зверя войдёт, но никогда не исчезнет.
Ведь податливый воск легко изменяет обличья,
Вид и форму свою, но всегда сохраняет природу,
Так и душа, как учу я, всегда остаётся собою,
Внешний свой облик меняя. Так усмирите же, люди,
Жадную плоть, берегитесь чьи-либо души живые
Вновь из тел изгонять. Пусть кровь не питается кровью.
Так, как мой парус надут и опять несёт моё судно
В море открытое, речь я продолжу. В текучем
Мир состояньи, и каждый образ вплетается в образ.
Время подобно реке, природа которой движенье,
Остановиться не может. Миг за мигом несётся,
Волны за волнами мчатся, и их нагоняют другие,
Друг за другом бегут и вновь исчезают в минувшем.
Пёр. А. И. Немировского
