Лесток и Жанна изложили присутствующим всё то, что им удалось узнать, Грюнштейн сообщил об угрозе, нависшей над преображенцами. Но не успел кто-либо высказаться по этому поводу, как дверь распахнулась, и в комнату вбежал капитан Ханыков.
– Ханыков! Где ты пропадал? – воскликнула цесаревна.
– Я был предательски арестован, ваше высочество, и спасся каким-то чудом перед самой пыткой. Рассказывать об этом долго, а терять времени нельзя. Ваше высочество! Вы должны сегодня же рискнуть на всё. Сегодня поздно ночью Преображенский полк будет мелкими частями выведен из города, завтра арестуют всех вас. Правительство в точности осведомлено о готовящемся заговоре. Если сегодня же не произвести замышленного, то завтра будет уже поздно!
Все повскакивали с мест. Отвечая на расспросы, Ханыков рассказал в общих чертах, каким образом ему удалось бежать и кто сообщил ему все сведения о замыслах правительницы.
Лесток, бледный, с трясущимися от страха, посеревшими губами подошёл к царевне и сказал:
– Ваше высочество! Момент действовать настал! Неужели вы погубите всех нас, которые всем жертвовали и рисковали за вас? Сегодня или никогда!
– Сегодня! – стоном вырвалось у Елизаветы Петровны. – Но я не могу… Без подготовки… решиться сразу… Это невозможно! Я не могу, не могу…
Лесток подошёл к столу и лихорадочно набросал на большом листе бумаги корону и монашеский клобук.
– Выбирайте, ваше высочество! – сказал он.
Елизавета Петровна закрыла лицо руками. Все обступили её с мольбами, но она, казалось, ничего не слышала.
– Ваше высочество, и вы ещё колеблетесь? – раздался чей-то тихий, болезненный голос.
Все с удивлением обернулись и увидели бледную, исхудавшую Оленьку, которая еле держалась на ногах, стоя в дверях.
После трагической смерти Столбина Оленька заболела нервной горячкой и три месяца была между жизнью и смертью. Лесток, врач на самом деле знающий, выходил её, но и после того она долго пролежала в кровати от слабости, не будучи в силах двинуться с места. Она страшно исхудала, вся её фигура приняла облик чего-то мистического, неземного. Только глаза, расширившиеся и потемневшие во время болезни, горели волей, страстью и местью.
Вставать и передвигаться без посторонней помощи по комнате она начала всего несколько дней, да и то еле-еле держась на ногах. Её не считали жилицей на этом свете, и Лесток не раз говаривал, что Оленька живёт только потому, что со всей мощью человеческой воли хочет жить для того, чтобы видеть кровь любимого человека отомщённой.
Каким-то странным чутьём Оленька почувствовала, что происходит что-то необычное, требующее её вмешательства. Коe-как перемогаясь, она добралась до зала совещания; в волнении её никто не заметил, и таким образом Оленька всё слышала, не будучи видима сама.
Теперь странный, мистически надтреснутый звук её голоса заставил Елизавету Петровну вздрогнуть.
– И вы ещё колеблетесь, ваше высочество, – повторила Оленька. – Колеблетесь даже тогда, когда у вас нет выбора, нет иного выхода? За что же умер мой Петя, за кого же он пожертвовал собой и мною? Как? Его кровь останется неотомщённой? Так же, как неотомщёнными останутся кровь и слёзы всего русского народа, всех мучеников, пострадавших за свою царевну? Ваше высочество, этого не может быть! Ведь это значит вторично убить всех их, вторично замучить смертными муками! Нет, это – минута слабости она пройдёт!..
Говоря всё это, Оленька тихо подвигалась к царевне. Её глаза горели, не отрываясь от взволнованного, смущённого взора цесаревны. И шла-то она как-то не по-людски – неслышно, как бы не касаясь пола. Так могли ходить призраки, а не живые люди, и призраком казалась она расстроенному уму Елизаветы Петровны.
Подойдя совсем близко к цесаревне, Оленька взяла её за руку и мягко, но настойчиво подвела к большому образу Богоматери, висевшему в углу. И никого, ни царевну, ни присутствующих, не удивило это нарушение всяческого этикета, малейших сословных перегородок.
– Молитесь, ваше высочество, – настойчиво сказала Оленька, – молитесь Ей, да просветит Она ваш затемнённый ум. Молитесь же, ваше высочество, молитесь!
Подчиняясь этой сверхъестественной энергии, Елизавета Петровна упала на колени перед образом и принялась жарко, пламенно молиться. Все ждали, затаив дыхание.
Помолившись, Елизавета Петровна встала и первым делом горячо обняла Оленьку. Лицо царевны сверкало теперь решимостью, мужеством; ей было трудно решиться, но, раз грань нерешимости была перейдена, она уже не знала колебаний, сомнений и удержу.
– Я готова, господа, – просто сказала она, – готовы ли вы?
Присутствующие криками радости ответили на эти слова, а Оленька со счастливой улыбкой на устах бесшумно рухнула на пол. Её отнесли в её комнату, а затем поспешно принялись обсуждать, как приступить к делу.
Совещание не затянулось. До этого времени, когда акт переворота казался чем-то далёким, иллюзорным, горячо обсуждали всяческую деталь и зачастую ожесточённо спорили из-за выеденного яйца. Теперь же было не до того: некогда спорить, когда надо действовать. Да и ничего сложного не было: перевороты, как известно, в России до сих пор совершались совсем просто!
Приказав заложить сани, Елизавета Петровна отправилась к себе, чтобы переодеться. Жанна пошла с ней, чтобы помочь ей. Цесаревна скоро была готова и уже собиралась уходить, но тут её точно подтолкнуло к аналою, на котором лежала её фамильная икона, и она опять принялась долго и пламенно молиться.
– Клянусь Тебе, Боже, – закончила она молитву, – что если ты дашь мне русскую корону, все прежние ужасы канут в забвение. Клянусь Тебе править в милости, правосудии и законе!
– Я верю, что Бог принял и выслушал ваш обет! – торжественно сказала Жанна.
Затем цесаревна и Очкасова пошли к дверям, чтобы соединиться с остальными. В зале их с нетерпением ждал Лесток с орденом св. Екатерины и серебряным крестом в руках. Он надел Елизавете Петровне орден на шею, сунул в руку крест и сказал:
– Готово!
Но в этот момент Елизаветой Петровной овладел последний приступ слабости. Её колени подогнулись, руки беспомощно опустились.
– Да что ещё за комедия! – нетерпеливо крикнул грубый Лесток и, взяв царевну за руку, без всяких церемоний потащил её на двор.
Там уже стояли запряжённые сани. Елизавета Петровна с Жанной и Лестоком уселись в первые, сзади уцепились Воронцов и Шуваловы. Алексей Разумовский, Салтыков и Грюнштейн с товарищами поместились во вторых санях. Затем все во весь опор помчались в казармы Преображенского полка.
Вдруг передние сани остановились и потом резко свернули вбок. Елизавета Петровна, как оказалось, приказала сделать крюк, чтобы заехать к Шетарди и сообщить ему о своём решении.
Действительно, остановившись у ворот посольского дома, она приказала немедленно вызвать маркиза и сказала ему, поражённому и растерянному этим необычным визитом:
– Пожелайте мне счастья, друг мой! Я мчусь навстречу славе и трону!
Прежде чем растерянный маркиз успел сказать хоть слово, сани опять во весь опор помчались далее.
Когда кортеж доехал до съезжей избы полка, часовой забил тревогу. Но Лесток, взявший теперь в свои руки руководство ночной операцией, кинжалом пропорол барабан, а подъехавшие с Грюнштейном гвардейцы кинулись в казармы, чтобы предупредить товарищей.
В те времена офицеры, за исключением одного дежурного, жили не в казармах, а в городе. Услыхав тревожный бой, сейчас же оборвавшийся, дежурный офицер выскочил с обнажённой шпагой на двор съезжей избы. Его арестовали, причём он не оказал ни малейшей попытки к сопротивлению. Вслед за тем на двор выбежали гвардейцы.
– Знаете ли вы меня, дети? – обратилась к ним Елизавета Петровна. – И знаете ли вы, чья я дочь?
– Знаем, матушка, знаем! – хором ответили гвардейцы.
– Меня хотят силой заточить в монастырь! Пойдёте ли вы за мной, чтобы помешать врагам надругаться над вашей царевной?
– Мы готовы, матушка, мы их всех перебьём!
– Если вы будете говорить об убийстве, тогда я уйду от вас. Я не хочу, чтобы без нужды лилась кровь!
Солдаты, огорошенные этой неожиданной отповедью, недовольно забормотали что-то.
Однако Елизавета Петровна быстро овладела положением.
– Я клянусь умереть за вас, если это понадобится, – воскликнула она, высоко поднимая крест. – Поклянитесь же и вы умереть за меня, но не проливая чужой крови без необходимости!
Солдаты торжественно дали требуемую клятву.
Тогда Елизавета Петровна скомандовала: «Идём!» – и в сопровождении трёхсот гвардейцев направилась по Невскому проспекту.
На Адмиралтейской площади она вылезла из саней и пошла пешком. Но снег был довольно глубок, её маленькие ноги вязли, и приходилось идти очень медленно.
– Матушка, да мы так никогда не дойдём! – взмолились гвардейцы. – Давай-ка лучше мы понесём тебя! – и двое рослых гвардейцев подхватили её на руки и понесли.
